— Честное слово, как на институтском субботнике! Наумчик, помнишь?
— Живей, живей, девушка! — скомандовал Степняк. Он перетаскивал уже третью кипу.
— Вы, кажется, считаете, что я поступила к вам грузчиком? — Она все-таки взяла еще три подушки и, наморщив вздернутый носик, взгромоздила их поверх одеял.
— А что? Можно и грузчиком.
Кабина лифта быстро заполнилась, и Витенька, втиснувшись туда с тюфяком, спиной припер внутренние двери.
— Сейчас спущусь! — крикнул он, нажимая кнопку. — Там у меня сестрички на разгрузке.
Кривя пухлые губы, Ступина снимала пушинки, приставшие к ворсу ее модного пальто.
— А ваш Витенька бо-ольшой барин! Главврач кипу за кипой одеяла грузит, а он еле-еле какой-то тюфячок втащил…
— У этого б-барина одна рука, и та левая! — быстро и резко сказал Гонтарь. — Неужели не з-заметила, т-товарищ доктор?
Он тут же обмяк под испуганно-растерянным взглядом Ступиной.
— Честное слово… — начала она.
— Ладно, — перебил Степняк, — поработаете в нашей больнице — научитесь быть внимательной.
— Я не собираюсь работать в вашей больнице.
— Посмотрим, посмотрим… А что это у вас за имя — Марлена?
— Маркс — Ленин. Сокращенно — Марлена. В тридцать третьем году были, кажется, в моде такие имена?
— В тридцать третьем… — растерянно повторил Степняк, думая о том, что его Светлана тоже родилась в тридцать третьем и что жена не на шутку рассердилась, когда он предложил назвать дочку Индэлой — в честь индустриализации и электрификации. В общем жена, пожалуй, была права…
Ему вдруг захотелось побольше узнать о Марлене.
— Вы замужем?
— Представьте — нет. А вы всегда снимаете допрос, прежде чем показать больницу?
— Я люблю знать, с кем имею дело, — резковато ответил Степняк.
Лифт спустился.
— Теперь поезжайте вы, — сказал, выходя, Витенька. — Девочки пока там разбирают, а потом прибегут сюда грузить.
Ступина вдруг загорелась:
— А давайте все-таки нагрузим еще раз…
— Нет, нет, сейчас и принимать некому, — Витенька вежливо посторонился. — Входите.
— Поехали, — сказал Степняк, думая, что эта самоуверенная девчонка, должно быть, вовсе не плохой человек.
Они уже захлопнули металлическую дверцу подъемника, когда донесся чей-то требовательный возглас:
— Погодите!
— Ну, что там? — Степняк недовольно поглядел сквозь узорное переплетение металла.
Рыбаш с большими и, очевидно, тяжелыми свертками, шумно дыша, почти бежал по вестибюлю.
— Прямо с выставки! — возбужденно объяснил он, влезая в кабину. — Львовский сейчас получает все оборудование для операционной. Первый сорт — экстра! А я схватил инструментарий…
Он увидел Ступину и перебил самого себя:
— Нашего полку прибыло?
— Чьего нашего? — тихо повторила Ступина.
Рыбаш, не отвечая, пристально, смеющимися глазами смотрел на нее. Розовея, она по-детски приложила ладони к щекам и, спохватившись, тотчас опустила руки.
Гонтарь нервно кашлянул. Степняк обернулся и увидел, что Рыбаш с серьезным видом и смеющимися глазами все смотрит в лицо Марлены.
Никто больше не произнес ни слова, пока лифт медленно и плавно поднимался вверх.
Потом все они ощутили еле уловимый толчок, и кабина остановилась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как ни странно, а старшую операционную сестру для новой больницы раздобыла Надя. Это было тем более удивительно, что Надя последнее время старательно подчеркивала полнейшее равнодушие к деловым заботам и огорчениям мужа. «Не было у бабы хлопот, купила баба порося…» — лениво прерывала она попытки Степняка рассказать о своих затруднениях или, едва сдерживая зевоту, роняла: «По-нят-но!»
Но тем не менее именно она во время завтрака, за три дня до назначенного срока открытия больницы, как бы мимоходом сказала Илье Васильевичу:
— Сегодня в десять утра к тебе в больницу придет Мария Александровна.
— Мария Александровна? Кто это? — рассеянно спросил Степняк.
— Кто такая Мария Александровна? Ты забыл Машеньку Гурьеву?!
Степняк хлопнул себя ладонью по лбу:
— Надо же — Мария Александровна!
В госпитале она для всех была просто Машенькой, а за глаза ее называли Мышка. Она действительно была тихая, как мышка. Легкая, неслышная походка. Точные и быстрые движения. Аккуратность, доходящая до педантизма.
Степняк силился вспомнить, что еще он знает о Машеньке Гурьевой. В памяти всплывало ритмичное мельканье ее рук, неутомимо подающих зажимы, ножницы, корнцанги, кохеры, цапки, кетгут. Потом те же руки, пересчитывающие весь инструмент. И еще раз руки, ловко, почти неуловимым движением скатывающие бинт или вооруженные пинцетом, отделяющие одну от другой марлевые, примятые в стерилизации салфетки. Да, отличная, первоклассная операционная сестра. А ведь и она, собственно, была из пичужек, которых в госпитале, как теперь в больнице, называли «детский сад». Пожалуй, когда она впервые появилась в операционной, ей было не больше восемнадцати. Значит, теперь лет тридцать пять — тридцать семь…