Кира отрицательно мотает головой.
— Помнишь, Костя, как она тогда, тридцатого, радовалась? Просто сияла вся, правда?
— Ага, — говорит Костя, — она давно хотела, а достать трудно. Даже удивительно, как он раздобыл!
— Да он и не доставал вовсе. Это такая история… — Кира спохватывается и, проклиная собственную болтливость, крепко-накрепко стискивает зубы.
— Как не доставал?! — Костя поражен. — Да я же с ним вместе еще ко-огда в ГУМ ходил… Но «Рекорд» только по предварительному заказу, а он хотел немедленно.
Кира молчит.
— Ну что ты воды в рот набрала? Какая история?
— Костя, не спрашивай. Папа сказал, что, если об этом болтать, то у дяди Мати могут выйти неприятности.
— Зачем болтать? Я и вообще-то не больно разговорчивый.
— Ну и очень хорошо.
Опять молчание. Уже скоро Калужская площадь.
— Не понимаю! — начинает Костя. — Мы же с тобой тогда вместе пришли. И она сказала: «Расторгуев привез». А он спросил, не велел ли ему чего-нибудь передать этот Расторгуев. Значит, доставал?
— В том-то и дело… Она же из-за телевизора и умерла! — вырывается у Киры.
— Что-о?! Почему из-за телевизора!
— Ой, Костя, перестань допытываться, а то я не выдержу, — Кира умоляюще смотрит на мальчика. — Я же говорю тебе, вышла ужасная история.
Костя решительно заглядывает в лицо Кире.
— Это даже нечестно, — объявляет он, — ты должна сказать. Раз мы решили дружить…
Это сегодня, в крематории, когда так торжественно и щемяще звучал орган и над медленно уходившим вниз гробом сомкнулись створки, Кира вдруг шепнула Косте: «Давай поклянемся: дружить всю жизнь!» Она и сама не знала толком, отчего вырвались у нее эти слова. Может быть, дыхание смерти слишком близко коснулось ее и ей стало непереносимо одиноко. А может быть, просто вспомнилось, как они вместе пришли к Львовским и какая радостная была Валентина Кирилловна. Как смотрели коллекцию осколков и как хорошо, душевно поговорили потом, возвращаясь домой. Но и для Кости, видимо, все это не прошло даром. Во всяком случае, он тихо ответил Кире: «Если вправду хочешь дружить — давай!»
Кира не знает, что Костя презирает девчонок и сделал для нее огромное исключение. Но и не зная этого, чувствует, как горько звучит его упрек: «…даже нечестно… раз мы решили дружить». Пожалуй, и правда нечестно.
— Ладно, — говорит она, — я расскажу. Только дай мне честное комсомольское…
— Я еще не комсомолец, — отводя глаза, сипло перебивает Костя. — В Лопасне у нас с этим неважно было, а здесь не успел…
Он лжет. В Лопасне ему казалось, что и без комсомольских дел времени не хватает — автобусные поездки из санатория и в санаторий ломали весь день. А здесь… эти дворовые парни, которые гораздо старше его, когда он обмолвился про комсомол, дружно заржали: «Так ты, значит, из пай-мальчиков?.. Дурак, зачем тебе комсомол?! Туда не взгляни, сюда не пойди… Уздечки захотелось?» И, бравируя перед ними своей самостоятельностью, он ответил: «А и правда, чего я там не видел?» Но признаться в этом Кире он не может.
Впрочем, Кира сразу поверила: не успел так не успел. Папа всегда говорит, что о человеке надо судить не по анкете, а по его поступкам. А Костя, по ее мнению, поступал хорошо: сразу предложил покойной Валентине Кирилловне научить ее пользоваться телевизором и еще приходил несколько раз, а какой интерес мальчишке ходить к старой, неподвижной, больной женщине!
— Ну все равно, — говорит она, — дай просто честное слово, что никому не выболтаешь.
— Честное слово! — решительно отвечает Костя.
И Кира принимается рассказывать все, что ей удалось понять из разговоров папы, тети Юли и дяди Мати, которого они уговорили вчера ночевать у них, чтобы не оставаться одному в своей пустой комнате, когда тело Валентины Кирилловны увезли в морг.
Оказывается, в тот самый вечер девятого мая, когда у них дома собрались старые фронтовые товарищи папы, часов около десяти, к Львовским явился Расторгуев, да не один, а с каким-то еще приятелем. Марфа Григорьевна гладила на кухне, а Валентина Кирилловна смотрела телевизор. Она, по словам Марфы Григорьевны, ни одной передачи не пропускала, соскучилась, видать, за годы болезни. Дверь Расторгуеву с приятелем открыла соседка. Соседка и проводила их по коридору до комнаты Львовских, а потом заглянула на кухню и сказала Марфе Григорьевне, что там к Матвею Анисимовичу пришли какие-то двое, она им объясняет: «Его нет, вернется поздно», — а они все равно лезут. И, кажется, пьяные. Марфа Григорьевна даже не поверила: в жизни к Матвею Анисимовичу пьяные не ходили, — а потом все-таки встревожилась, пошла в комнату. Открыла тихонечко дверь и видит: один — этот самый Расторгуев — стоит посреди комнаты и, размахивая руками, в чем-то упрекает Матвея Анисимовича. Вроде он самовольно сделал операцию, которую должен был какой-то профессор делать, и еще что-то насчет благодарности. Марфа Григорьевна толком не поняла. Но тут Валентина Кирилловна как крикнет: «Неправда!» Да таким голосом, какого Марфа Григорьевна у нее никогда не слыхала! И побелела вся. А этот Расторгуев говорит: «Как же, говорит, неправда, когда вот он, телевизор-то, стоит, а мы, говорит, с товарищем к вам прямо с поминок… Скончалась, говорит, три дня назад мамаша, в одночасье не стало, уже и поминки справили!» А Валентина Кирилловна дрожит и все повторяет: «Неправда, неправда…» Но этот Расторгуев не унимается, бубнит, что пришел специально все начистоту выяснить.