В гражданских… ну, в общем в районных и городских больницах главврача называют коротко — главный. В госпитале его — он это знал — за глаза звали «Папаша». А как бы, интересно, его окрестили в больнице?
Пока Степняк уносится мыслями в воображаемую больницу, где, в сопровождении свиты ординаторов и сестер, он совершает традиционный утренний обход отделений, троллейбус то бежит, то останавливается, пневматическое устройство дверей действует безотказно и пассажиры сменяются. Кажется, кроме той старушки, которая приняла его за приезжего, уже никого не осталось… Степняк бросает взгляд в окно и изумленно произносит вслух:
— Позвольте, а как же мы попадем на Петровку? Мы же…
И тут снова хор голосов поспешно объясняет ему, что маршрут с первого числа изменен и этот троллейбус идет прямо от Манежа вверх, к площади Дзержинского, а затем на площадь Ногина! Степняк тихонько чертыхается, а старушка опять бормочет что-то насчет командировочных, которые все торопятся, торопятся, а сами толком ничего не спросят… Степняк, не слушая ее, пробирается к выходу. Вот балда, в самом деле! Уехал черт знает куда! И еще встали стеной, не дают пройти.
— Да не волнуйтесь, товарищ военный, тут все выходят — конечная остановка. Это же короткий маршрут — на площади Ногина кольцо.
Степняк выходит вместе с другими, все еще злясь на самого себя. Что теперь делать? Идти пешком? Или в самом деле робким голосом приезжего спрашивать у встречных-поперечных, как лучше проехать на Кузнецкий? Чтобы погасить раздражение, он достает из кармана непочатую коробку «Казбека» и закуривает. Этому он выучился на войне закуривать на любом ветру. Два человека обходят его, один — справа, другой — слева, и тот, что постарше, продолжая разговор, решительно объявляет:
— …сейчас прямо в горком, к Задорожному. Ну а если и он не поможет, тогда — в ЦК.
Задорожный! Случайно долетевшая фамилия словно обжигает Степняка. Вот с кем непременно нужно повидаться! Шутка ли — целых четырнадцать лет не видел он своего комиссара. И не то чтобы не хотелось встречаться или забыл товарища, а так по-дурацки складывались обстоятельства. Разбросала жизнь в разные стороны. Степняк сначала оставался в Германии, а Задорожный демобилизовался довольно быстро и уехал. Он же не кадровый был. До войны, если память не изменяет, где-то в Подмосковье работал в райкоме комсомола, туда же и вернулся. Первое время писал, но, нечего греха таить, Степняк отвечал не сразу, не любитель он отвечать на письма. Так и оборвалась ниточка. Теперь Задорожный в Москве, в горкоме партии. Заведует каким-то отделом. И вот уже люди надеются на его помощь. Ну что ж, если дело правое, Сергей поможет. Человек настойчивый, решительный и справедливый. В общем и человек и товарищ верный. Как он не вспомнил о Задорожном раньше? Нет, непременно, непременно надо увидеться!
Степняк вдруг снова оттягивает левый рукав шинели. Десять минут пятого… А что, если вот сейчас, не откладывая, пойти в горком? Это же здесь, рядом, в двух шагах. То-то удивится Сергей Митрофанович! И — обрадуется. Должен обрадоваться. У них, у фронтовиков, всегда так — можно не встречаться годами, а сойдутся и начинают: «А помнишь?.. А помнишь?..» Слава те господи, у них есть что вспомнить. Четыре года вместе. Четыре года войны. И отступали, было дело, и наступали. Да, наступали. До самого Берлина. И всегда, везде, всюду — комиссар Сергей Задорожный! Взять хоть ту бомбежку, когда их прямо в операционной накрыло: аппарат для переливания крови вдребезги, только стекла брызнули, палатка ходуном ходит, а Задорожный раненому кричит: «Держись, браток, держись, сейчас кончится!..» Зря кричал: все равно тот солдат выжить не мог, даже если бы аппарат не разбило…
А позже, на подступах к Восточной Пруссии, когда Алешенька, их с Надей первенец, родившийся там же, в госпитале, заболел… Никто как Задорожный доставал для Алеши противодифтерийную сыворотку… Да поздно было. Там они с Надей и схоронили шестимесячного сынишку на солдатском кладбище. Теперь, должно быть, и не найти той могилки. Столько времени… Петушку уже двенадцатый пошел, а он родился в мирное время, в Москве, в родильном доме у Варвары Семеновны. Задорожный, наверно, о Петушке и не знает: к тому времени их переписка совсем заглохла. А сам-то он, интересно, женился? И что он сделал с той девчушкой, которую подобрал чуть не в день отъезда?.. Кто-то принес эту крохотулю к дверям госпиталя, когда они стояли под Берлином. Худенькая, сморщенная, как обезьянка. Завернутая в тряпки. И записка: «Мать этой девочки белоруска, умерла от истощения в лагере. Девочку зовут Кира, ей восемь месяцев. Отец, по словам матери, партизанил и был убит, а ее тогда же схватили и отправили в лагерь. Мы, женщины, скрывали и подкармливали ребенка, теперь нас освободили союзные войска. Едем до дому, а есть ли этот дом — и сами не знаем. Ребенка больше держать не можем, отправьте Киру в детдом. Бывшие несчастные узницы и рабыни».