Наумчик! Надо же, чтоб он позвонил именно сейчас! Поздравить? Да, поздравить ее можно.
— С новым счастьем, Наумчик! — ликующе говорит Марлена. — С Новым годом, с новым счастьем! Спасибо тебе, милый…
— Леночка, дорогая, у т-тебя сегодня удивительный голос… Леночка, м-можно я поднимусь к тебе хоть на пять минут?!
— Нет, нет, — пугается Лена и сияющими глазами смотрит на Рыбаша, — никак нельзя, меня ждут…
Она слышит недоумевающий, чуть встревоженный вопрос:
— К-кто ждет? К-кто м-может…
Лена хохочет:
— Ты чудак, Наумчик. Я конфисковала у моих больных контрабанду…
— К-какую контрабанду?
— Вообрази — водку! Много водки. И даже портвейн у женщин. Должна же я… утешить их? Будь здоров, Наумчик! Спасибо!
Она не дает ему ответить и вешает трубку.
— Бедняга! — снисходительно говорит Рыбаш и подмигивает телефону. — Хотел прийти?
Он вынимает из кармана смятую пачку «Беломора», закуривает и тут же бросает папиросу.
Звонок Наумчика немного ослабил напряжение. Рыбаш берет Марлену за руку и ведет к дивану.
— Нет, нет! — пугается она.
— Глупенькая! — очень мягко, очень дружески говорит Рыбаш. — Ничего не будет. Я же сказал — никаких времянок. Просто мне хочется посидеть с тобой рядом…
— Но если войдут?
— Никто не войдет! — он садится первый и с силой тянет ее руку. — Никаких времянок! — упрямо повторяет он полюбившееся слово. — Я просто задумал, что в новогоднюю ночь мы все решим. И с завтрашнего дня — с первого дня Нового года — будем вместе. Поняла?
— Поняла… — слабо говорит Марлена. — Но это невозможно. Во-первых, мои домашние… нельзя же так, без предупреждения.
— Можно! Твои мать и отчим не слепые.
— Ты думаешь, они догадываются?
Он опять хохочет, потом запрокидывает ее голову.
— Погоди, — вырвавшись и торопливо поправляя соскользнувшую шапочку, просит Марлена, — ты можешь погодить одну минутку? Допустим, мои знают. А твои?
— Мне тридцать пять лет.
— Я могу им не понравиться…
— Ты?!
Ох, каким ёмким бывает одно коротенькое словечко! Ты — местоимение второго лица единственного числа… кажется, так учили в школьной грамматике? Второе лицо — кто? Он? Я? Господи, какие глупости могут лезть в голову… А он все что-то говорит, наверно важное…
— …ты выросла в московской интеллигентной семье, а я родом из Черкасс, — говорит Рыбаш и снова закуривает. — Тогда это был маленький городишко, ты и вообразить не можешь какой. Ни фабрик, ни заводов, конечно. Железная дорога в семи километрах, потому что в свое время черкасское купечество не дало взятки господам путейцам… В общем, центром Черкасс был базар. И отец мой был на этом базаре видной фигурой — он сапожничал.
— Он что? — не поняв, переспрашивает Марлена.
У Рыбаша злое, ожесточенное лицо. Он выпускает целое облако дыма.
— Сапожничал. Был холодным сапожником. Тебя устраивает такой свекор?
— Андрей!
— Погоди, — он отстраняет ее ласковые руки. — Отец прибивал набойки и косячки и ставил заплаты, а когда случалось поставить подметки, в нашей семье был праздник. В такой день мать варила мясной борщ на всю ораву. А нас было пять сорванцов. Понимаешь?
— Андрюша! — замирая от нежности, говорит она.
— Погоди, — сухо повторяет он, — это еще не все. Отец был калекой. Он вернулся с первой мировой войны без обеих ног. Соседки завидовали матери: их мужья вовсе не вернулись. Протезов тогда не существовало. То есть они были, но для богатых. Мой старший брат учился плотницкому ремеслу. Он сделал отцу деревяшки. Но отец не мог ими пользоваться — ампутация была неудачна, его мучили дикие боли. Тогда брат сделал тележку. Знаешь, такие тележки на роликах… Отец передвигался на тележке и просил милостыню. И все, что ему подавали, пропивал. Нищий, пропойца, поняла? Тебя устраивает такой свекор?
Марлена плачет, уткнувшись лицом в валик дивана, как в тот вечер, когда в третьей палате умирал Сушкевич.
— Погоди, — в третий раз говорит Рыбаш. — Я не знаю, кто и как образумил отца, но он бросил пить и стал сапожничать. Все это было до моего рождения. Я — последыш, как выражаются в народе. Матери было уже тридцать пять лет, когда я родился.
— Она жива? — сквозь слезы спрашивает Марлена.
— Жива. И отец тоже. А братья убиты — все четверо. Они были рабочие на элеваторе. Их призвали в первый день войны. А до этого все четверо вместе с отцом тянули меня. Я перешел в девятый класс, когда они ушли воевать. Они надеялись, что я стану врачом, что в семье будет свой врач…
Марлена выпрямляется.
— Довольно, Андрей, — тихо, настойчиво говорит она. — В семье будет два врача — ты и я. И я постараюсь заслужить любовь твоих родителей.