Задорожный первый наткнулся на этот писклявый комочек. Принес, помнится, в кабинетик к Степняку. Надя прибежала, заплакала, — наверное, Алешку вспомнила. Потом другие сестры и врачи подоспели. Ну, вымыли, конечно, накормили. И не такое в те годы случалось. А у Задорожного уже и литер был выписан. Он все ходил по коридору, притихший, задумчивый. Потом говорит: «Я ее с собой в Россию заберу. Что вам тут с ней делать?» Кто-то отговаривал: «Не довезете! Виданное ли дело — холостой мужчина с грудным ребенком…» А Сергей Митрофанович тихо сказал: «Виданное ли дело — такую войну выиграть? Выиграли. И девочку довезу».
И увез. Собирали их всем госпиталем. Советов надавали не меньше, чем подарков девчонке. А подарков было столько, что хоть на грузовике тащи. Потом прислал письмо: «Киру довез, она так быстро поправляется, что вы бы ее не узнали. Закаленная девица!» Интересно, знает ли он о ее судьбе теперь? Или свои дети пошли, не до нее?.. Вот так и теряем людей…
В «предбаннике», как непочтительно называл Степняк все начальственные приемные, гладко причесанная девушка вежливо осведомилась:
— По вызову? Из какой организации?
Степняк неизвестно почему окрысился.
— Не из какой. От себя лично. Степняк, Степняк, Илья Васильевич. Степ-няк! — раздельно повторил он и зачем-то добавил: — Скажите — «Папаша».
Девушка переспросила с еле уловимой насмешечкой: «Папаша?» — и Степняку сразу стало жарко.
— Это у нас в госпитале так называли… — начал он, но девушка, не слушая, ушла в кабинет.
В приемной молчаливо ожидали своей очереди несколько человек. Стараясь не глядеть на них, Степняк привычным движением проверил, все ли пуговицы кителя застегнуты. Девушка вышла и с прежней вежливостью сказала:
— Через две-три минуты… Только отпустит тех товарищей, с которыми разговаривает.
Кто-то в углу демонстративно вздохнул:
— Коли папаша пришел, сыновьям по шапке…
Девушка живо повернулась:
— Пожалуйста, извините Сергея Митрофановича, он просил объяснить: это фронтовой товарищ…
Но прошло и пять и десять минут, а из кабинета никто не выходил. Степняк с трудом сдерживал раздражение. «И с чего это я взял, что он обрадуется? Надо было хоть по телефону сговориться. Уйти, что ли?»
Но именно в тот момент, когда Степняк окончательно решил уйти, двери распахнулись и на пороге появились те двое, которые обогнали Степняка на улице. Он узнал их сразу, хотя теперь они были без пальто и шапок: он узнал старшего по возбужденному и чуть хрипловатому голосу, а потом и обоих по удивленно-радостным лицам, какие бывают у людей, готовившихся к долгим препирательствам и неожиданно быстро добившихся своей цели. «И у этих цель, — смутно подумал Степняк, — а я зачем пришел?» Но тут его мысли перебила знакомая торжественно-шутливая интонация Задорожного:
— Пожалуйста, папенька!
Задорожный, с улыбкой глядя на Степняка, широко распахнул обе створки своей двери. Лицо его на мгновение показалось Степняку совсем чужим, не тем, которое он так хорошо помнил, — округлившееся и все-таки очень постаревшее лицо с высокими залысинками, с веселыми щелочками глаз, с усами, которых никогда прежде Задорожный не отпускал.
И сине-серый в мельчайшую клеточку костюм, и узел нарядного в темно-красную полоску галстука — все было таким незнакомым, что Степняк даже отшатнулся внутренне. Но интонации Задорожного остались прежними.
Все еще стоя в дверях, он перевел глаза со Степняка на тех, кто ожидал в приемной, и, не то извиняясь, не то объясняя, сказал:
— Четырнадцать лет, с самой демобилизации, не видались, а всю войну проделали вместе…
И ожидавшие загудели, словно одобряя это откровенное нарушение очередности. Степняк шагнул вперед, поддаваясь возникшему полузабытому ощущению дружелюбия и взаимного доверия, которое в те далекие годы было главным в его отношениях с комиссаром, а Задорожный, отступая в кабинет, все повторял: «Рад, рад!» — и, захлопнув створки дверей, крепко обнял Степняка. Он был значительно ниже ростом, чем Илья Васильевич, но раздался в плечах, раздобрел, и рука его, которую взволнованно стиснул бывший «папенька», оказалась гораздо мягче, чем помнилось Степняку.