— Простыл, простыл! Вот и в нос разговариваешь… Надо ему пенициллинчик назначить, — Егор Иванович вопросительно обернулся к Рыбашу.
Тот, не отвечая на его взгляд, распорядился:
— Клюшкина в перевязочную.
Егор Иванович надулся. Рыбаш, не обращая на него внимания, мягко сказал встревоженному Клюшкину:
— Сейчас посмотрим вас и решим, что назначить.
Санитарка побежала за каталкой, а врачи, сестры и всегда присутствующие при обходе стажеры вышли в коридор. Окунь, догоняя быстро шагающего Рыбаша, обиженно начал:
— Андрей Захарович, Клюшкин — мой больной, и я не вижу причин для вашего вмешательства…
— А я вижу, — останавливаясь, резко ответил Рыбаш. — У соперированного больного на пятый день после аппендоэктомии повышается температура, а хирург, даже не проверив состояние раны, объявляет: «Простуда!» Это же знахарство какое-то, а не…
Окунь, все больше надуваясь, перебил:
— Я попросил бы…
Но Рыбаша уже занесло. Не замечая испуганных и любопытных взглядов окружающих, он сдавленным голосом продолжал:
— И запомните: тыканье больных запрещается! На каком основании вы называете Клюшкина на «ты»? Где вы с ним на брудершафт пили?!
— Но помилуйте — больной рад-радехонек, когда с ним по-свойски… — попытался улыбнуться Окунь.
Рыбаш махнул рукой. Мимо них на каталке провезли Клюшкина.
В перевязочной, едва отлепили наклейку, закрывавшую рану, обнаружился инфильтрат.
— Ясно? — спросил Рыбаш, показывая глазами на уплотнение вокруг шва.
Окунь пожал плечами:
— Обычная вещь.
Стажеры, заглядывая через плечи друг друга, перешептывались.
— Обычная? — Рыбаш осторожно, чтобы не повредить шов, слегка развел края раны.
Клюшкин беспокойно задергался и замычал.
— Всё, всё, дружище! — успокоил его Рыбаш и повернулся к побагровевшему Егору Ивановичу: — Теперь видите?
Из разведенных краев раны выступали капельки гноя и крови.
— Можно понимать и так и этак, — неопределенно сказал Окунь.
— Понимать можно только так! — Обернувшись к сестре, Рыбаш сделал необходимые назначения и вышел из перевязочной.
Окунь понуро поплелся за ним, его толстые, дряблые щеки обиженно вздрагивали.
— Андрей Захарович, я все-таки хотел бы объясниться, — начал он, переступая порог кабинетика Рыбаша и плотно прикрыв за собою дверь. — Если, по-вашему, я допустил ошибку, то разве нельзя поговорить спокойно, с глазу на глаз, не вынося, как говорится, сора из избы?
— В хирургии, как вам известно, сор ведет к катастрофам! — хмуро сказал Рыбаш.
— Надо же все-таки считаться с самолюбием своих товарищей! — возразил Окунь.
«Опять это проклятое раздутое самолюбие», — устало подумал Рыбаш. Ему до тошноты надоели обиды сестер, санитарок, того же Окуня, которые, казалось, только и размышляли, как бы не пострадало их драгоценное самолюбие, когда рядом мучились, замирали от смертельного страха и страдали настоящим страданием больные люди. Потом ему пришло в голову, что он никогда спокойно, без раздражения, не высказывал своих требований к тем, кто носит белые халаты. Сочувствовать больному! Всегда ставить себя на его место, ощущать его боль, страх, горькую и даже унизительную зависимость от окружающих здоровых людей! Самоотверженность — вот что необходимо любому врачу, любой санитарке. Самоотверженность и добросердечность, помноженные на знания, на умелость, на ловкость…
— Егор Иванович, — почти задушевно сказал он, — разве наше самолюбие… нет, разве наша честь не в том, чтобы лечить и вылечивать? Вы же опытный, старый врач (Рыбаш не заметил, что при слове «старый» Егор Иванович тяжело задышал), вы же знаете, как опасны в нашем деле небрежность, рассеянность, неточность! Люди доверяют нам свою жизнь. Так неужели личное самолюбие какого-нибудь Рыбаша или самого Мезенцева выше, важнее человеколюбия?
Рыбаш говорил и чуточку стыдился того, что произносит вслух самые сокровенные свои мысли. Но ему так хотелось, чтобы этот немолодой человек с водянистыми глазами на бабьем лице встал, протянул руку и сказал что-нибудь вроде: «Вы правы, прекратим наши дурацкие споры и будем…»
Однако Окунь сказал совсем другое:
— Извините, Андрей Захарович, но ваши разговорчики о человеколюбии ничего общего не имеют с нашим здоровым, советским гуманизмом. Я лично, знаете, никогда не слышал подобных рассуждений…
Рыбаш отшатнулся. А Окунь, с тайным злорадством подметив это, победоносно заключил:
— Кстати, очень рекомендую посетить сегодняшнее партсобрание. Поскольку оно открытое, вы там сможете изложить ваши идейки. А мы, если понадобится, вас поправим. Так-то!