И не дав мне произнести ни одного слова, с поразительным красноречием стал разбирать состояние нашей современной «положительной» науки. Не было таких систем, теорий и открытий, которых бы он не изучил и не проверил. Подавленный такой колоссальной эрудицией, таким беспримерным энциклопедизмом, я слушал его красивую, полную образов речь. С нескрываемым, порой ядовитым сарказмом он бичевал предрассудки, нерешительность и трусость, которые останавливали всех работников и исследователей на пороге науки. Неведомый пророк — он предсказал успехи, каких мы добьёмся, и его предсказание сбылось. Он положительно видел по ту сторону нашего горизонта, и я впоследствии оценил точность и верность его дедуктивных выводов. Кончив, он отпустил меня жестом, прибавив:
— Я отказываюсь посвятить вас в мою науку, ибо она преступна, потому что она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь.
После этих загадочных слов он замолчал, и я должен был удалиться, унося с собою впечатление восхищения, смешанного с ужасом. Признаюсь, этот человек показался мне каким то сверхъестественным существом, великим и в тоже время мрачным. Было ли тому причиной первое возбуждение, или что другое — не знаю. Могу сказать тебе только одно: если бы я захотел определить, не размышляя, а вдруг разом, по первому впечатлению, старого Тевенена, назвал бы его мудрецом-вампиром. Можешь смеяться, если тебе угодно, но эта мысль и теперь иногда появляется у меня в голове. Почему? Я никогда не могу дать себе ясного в том отчета, и даже в настоящее время затруднился бы это сделать. Если хочешь, доискивайся сам причины. Однако, поздно. Вернемся.
— Еще одно слово, — сказал я. — Виделся ли ты потом с Винчентом?
— Да, несколько раз. Я встречал его неоднократно. Он казался то старым, разбитым, как, например, сегодня вечером, то наоборот, помолодевшим жизнерадостным, бодрым.
— И ты считаешь, ему сто лет?
— Вспомни числа, который я тебе назвал, и сочти.
Мы расстались, и вскоре я один у себя, при свете лампы, возобновил прерванные занятия.
Часто смеются над той стремительностью, с какой дети переходят от одной мысли к другой. В то время, как их внимание поглощено одним, — вдруг пролетает мушка, и течение их мыслей изменяется. Они забывают о том, что их недавно интересовало… Так ли велика разница между детьми и взрослыми?..
Если бы кто-нибудь спросил меня, какие обстоятельства помешали моему твердому намерению повидать г-на Винчента и постараться его изучить, я бы очень затруднился ответить. Вернее всего, мне помешала сама жизнь, с её волнениями и постоянной сменой впечатлений и лишь время от времени, в часы досуга у меня появлялось иногда воспоминание об этом странном человеке, и то в виде неясного образа, без определённых контуров.
Таким образом прошло два года, за которые в моей жизни произошли существенные перемены: умер мой отец, оставив маленькое состояние, скопленное по грошам с изумительной выдержкой крестьянина, отказывавшего себе во всём, ради обеспечения будущности своего ребёнка. Образовалась клиентура, и я отказался от мысли о профессуре. Наконец, я женился и стал отцом прелестной девочки.
Годы бежали. Я совсем забыл старого Тевенена. Его преступную науку. Мои дела окончательно устроились, я ни в чем не нуждался, я был совершенно доволен судьбой. Мои работы по нервным болезням наделали шума, что льстит моему самолюбию. В семье всё было благополучно, дочь росла, обещая сделаться красавицей. Словом, я был совершенно счастлив. Но спустя десять лет, после первой встречи с Винчентом де-Тевененом судьба меня вновь с ним свела и это произошло следующим образом.
Мой собрат, доктор Ф., директор лечебницы для умалишенных, однажды прислал мне записку с просьбой приехать для исследования одной из его больных. Дела меня задержали на несколько дней и он вновь написал мне, настойчиво приглашая приехать. Дело шло об очень интересном феномене раздвоенья личности. Я поехал. В течение нескольких часов мы производили разные опыты, один интереснее другого, и только боязнь сильно утомить больную заставила нас их прекратить. Мы вышли в сад, прилегающий к великолепному зданию, известному всей Европе и мой коллега, провожая меня, сообщил мне о результате своих личных наблюдений над занимавшей нас больной. Когда мы подошли к решетке сада и собирались уже распроститься, условившись завтра встретиться, из аллеи лавров выскочил маленький мальчик и бросился к доктору. Тот приподнял его и, показав мне, сказал:
— Мой сын… восемь лет… хороший мальчуган…
Это был очень красивый ребенок, с нежными чертами лица, немного бледный. Я приласкал его и, вспомнив о своей дочурке, такой розовой и свежей, сказал: