Возвращавшиеся к карфагенским берегам из своих грабительских набегов (как правило, успешных) вандалы и мавры, щедро сыпавшие золотом в кварталах развлечений африканского «греховного Вавилона», создавали в нем ни с чем не сравнимую атмосферу «вечной эйфории». Пьющие радости жизни жадными глотками, в промежутках между смертельно-опасными авантюрами, они мало отличались в этом отношении от морских разбойников иных времен и стран, как Старого, так и Нового Света.
Гейзерих был доволен этой атмосферой крайней легкомысленности (скажем так) не больше, чем впоследствии — колониальные губернаторы Тортуги, Ямайки или Багамских островов. И потому, пользуясь своими полномочиями самодержца, как-то распорядился снести в Карфагене весь квартал, прилегавший к храму богини Целесты. Это решение, вне всякого сомнение, далось «Зинзириху-риге» нелегко, поскольку во всей его политической деятельности прослеживается четкая тенденция обращать всю силу вандалов вовне, за пределы своей державы, сохраняя в ее пределах, внутри нее, по возможности, мир и спокойствие, не давая своим подданным лишнего повода для недовольства. Однако же полиции сурового царя вандалов, очевидно, несмотря на все старания, не удавалось эффективно прочесать всю паутину древних переулочков и улочек, подвалов, чердаков и тупиков, и потому Гейзерих поступил так же, как, во время Второй мировой потупили германские оккупанты, оказавшиеся не способными эффективно прочесать криминальную зону Марселя и вынужденные поэтому взорвать старинный квартал Ля Голетту, чья сомнительная слава разносилась по всему миру, как когда-то — слава карфагенских «злачных мест»…
Богине Целесте (лат. «Небесной»), покровительнице «священного блуда» (храмовой проституции), да и проституции вообще, удалось избежать начавшихся при Константине I сумерек языческих богов. Древнейшая в мире профессия оказалась неуязвимой для гневных стрел новой христианской веры, как в ее православной, так и в ее арианской разновидности. И продолжала жить и процветать в сени этого почтенного, уже в силу своей древности, даже не вызывавшего особых нареканий у карфагенян, вследствие своего нечестивого архаизма, храмового комплекса римской преемницы древней карфагенской Астарты-Танит («Госпожи»), вопреки всем гневным инвективам вандальского арианского духовенства. Улица богини Целесты осталась и в вандальском Карфагене тем же, чем она была при римлянах. Да и в расположенных невдалеке «позорищах» (т. е. театрах, если говорить по-древнерусски) — Одеоне и Амфитеатре — продолжали разыгрываться непристойные спектакли, привлекая массу зрителей.
Кажется, нравственность римлян и пунов заботила Гейзериха в несравненно меньшей степени, чем нравственность его родных вандалов, чьи моральные достоинства и добродетели (прославленные, как присущие германцам вообще, еще Корнелием Тацитом, как достойный подражания пример и образец для своих изнеженных, расслабленных и развратившихся римских сограждан) он стремился сохранить, если не целиком, то хотя бы частично. Он был готов позволить афроримлянам предаваться порокам по примеру темнокожего «африканского селекционера» комита Гильдона, объявившего себя в свое время царем и занимавшегося безуспешным, но отрадным для вуайериста скрещиванием, при всем честном народе, белых женщин с черными мужчинами с целью выведения пегого потомства. Лишь бы только его соплеменники-вандалы слушались только его, их царя Гизериха, не увлекаясь радостями прежде не известной им растленной жизни с ароматом роз и гиацинтов, используя выражение Александра Грина в «Золотой цепи». При этом, однако, как происходило почти всегда в истории нравов и законодательства о нравах, мужчин-вандалов за супружескую измену почти не наказывали. А вот женщин-вандалок, изменявших своим мужьям, подвергали позорным наказаниям такого рода, что самого высоконравственного Гейзериха можно было, при желании, заподозрить в тайном пристрастии к эротическим «позорищам». Так, например, если верить Виктору Витенскому, замужняя вандалка была, в наказание за измену своему законному супругу, выставлена голой на всеобщее обозрение. При сыне Гейзериха, царе Гунерихе, практиковалось наказание в виде езды на осле (распространенное в Германии еще в пору Средневековья). Неверную жену, едва прикрытую коротенькой рубашкой или совсем голую, сажали задом наперед на ишака, с ослиным хвостом в руке, и водили по городу, на потеху его гражданам и в поношение «изменщице» (впрочем, порой такой же каре подвергали и ее партнера по супружеской измене). В Карфагене дополнительную пикантность этому наказанию, видимо, германскому по своему происхождению, придавала слава ишака как символа мужской потенции — животного бога плодородия и похоти Приапа.