– Сколько, ты сказал, тебе лет?
– Семнадцать.
– Плаваешь?
– Как рыба.
– Зверей боишься?
– Нет… Каких зверей?
– Серпантер. Видел когда-нибудь?
– А, змейсов… Видел. В прошлом сезоне один парень давал покататься.
Мать у стойки делала страшные глаза и подавала тайные знаки. Посетитель вытащил из нагрудного кармана тонкий замшевый платок. Промокнул уголки рта:
– Варан, стало быть, сын Загора Одноглазого… кстати, почему он одноглазый, у него вроде оба глаза на месте?
– Прозвище.
– А-а… Жди, Варан, хорошей работы. Ответственной. Мне кто угодно не подходит, я о тебе поспрашиваю среди здешних поддонков, разузнаю… Ладно, беги. Потом договорим.
Пока Варан, осыпаемый бранью, накормил заждавшихся, притащил пива новоприбывшим и убрал с опустевших столов, таинственного посетителя и след простыл. Отец подловил Варана за кухонной перегородкой и молча отвесил затрещину, да такую, что искры из глаз посыпались.
В межсезонье наверху нет ничего, кроме раскаленных камней. Все хоронится в щели – и звери, и птицы, и люди. А хитрые растения, ктотусы и шиполисты, сидят в узеньких щелочках, где не спрячется и капля воды. Голый берег; а стоит начаться сезону – выстреливают, как из арбалета, мясистые зеленые побеги, раскрываются, подобно зонтикам, обрастают листвой, колючками, бело-розовыми цветами, одевают берег тенью, и ни горни, ни поддонки не могут узнать свой Круглый Клык. Бабочки размером с добрую сковородку кружатся над соцветьями, над водой, над пестрыми купальнями. Купальни лепятся к скале и одна к другой, не оставляя свободного места: вниз, под пенную кромку прибоя, ведут деревянные ступени, мраморные ступени, веревочные ступеньки, глиняные лесенки; кое-где насыпают на глину мелкие камушки, или неострые ракушки, или песок.
Что бы делал князь круглоклыкский, если бы не сезон? Если бы милостью природы суровый остров не превращался на три месяца в медовое царство тепла и света, неги и сытости? Хвала Императору и радужным деньгам его – море спокойно, над ним ходят крылатые патрули, и богатая знать со всего открытого мира является на Круглый Клык, чтобы изведать счастье и оставить здесь денежки…
Варан сидел на причальной доске. На той самой, хорошо знакомой, на которую много раз насаживал отцовский винт. Море покачивалось под босыми ногами, почти касаясь натруженных подошв. В море отражались звезды.
Сегодня вечером отец кричал на него. Отец боялся, что улыбчивый посетитель хочет забрать Варана в веселый дом, один из многих, что расцветали в сезон по всему Клыку.-
– Ты знаешь, как он о тебе спрашивал? «Этот смазливый»! Посмей только мне от харчевни на шаг отойти…
– Он ничего такого не хочет! У него змейсы, эти… сер-пантеры!
– Для отвода глаз тебе не только змейсы – крыламы будут… Только посмей мне еще раз с ним поговорить. Шкуру спущу по колени… И молчи!
Варан понимал отца и потому почти не обижался. Веселый дом в поддонье – пугало; вон, у Торочек сманили дочку в прошлом сезоне – так и пропала девка. Говорят, осталась служить какому-то горни, а может, солдат в межсезонье развлекает…
Нет для Варана другой работы. Мелькнула рыбьим хвостом, и привет. Так всегда бывает – долгие месяцы ждешь сезона, а придет он – и хочется, чтобы поскорее закончился. Сил нет. В ушах крик, звон посуды, пьяные песни; глаза лаются. Всю ночь гулял бы, купался, нырял… Но вышли. Завтра на рассвете вставать.
Порт не спал и ночью. Там что-то стучало, скрипело, вполголоса бранилось; на рейде стояли корабли, касались звезд голыми мачтами. Варан насчитал одиннадцать огромных судов, а ведь прячутся еще за мысом… И на каждом, кроме знати, – служек целый выводок, все при деньгах, все жадные до развлечений и щедрые на плату…
Вот парочка в соседней купальне. Приезжие – у парня руки голые, у девицы подол неприлично короток, почти до колен. Целуются, не видят Варана. Наконец отлепившись друг от друга, бросают в море монетки – сперва она, потом он.
Варан ухмыльнулся в темноте. Осенью монетками засыпаны улицы и крыши; которые императорские – добавятся к доходам. Из прочих делают украшения, игрушки, грузила и блесны.
А сколько потерянных за сезон побрякушек находится потом в сточных канавах! Колечки, заколки и гребешки, кожаные купальные туфли, цепочки, тряпки…
И утопленники, правда, тоже попадаются. За сезон не бывает так, чтобы никто не утопился – спьяну или по несчастной любви. И лежит до осени на чьем-то поле такой неудачник, ждет, пока засмолят в мешок и отправят на дно теперь уже окончательно…
Варан вздохнул и, как был в одежде, без всплеска соскользнул в воду.
Обняло до самой макушки. Тепло, будто купаешься в кри-чайкином молоке. Дна нет – внизу, на страшной глубине, отцовский дом и винтовая площадка. А если опустить лицо в воду и размахивать руками – разлетаются искры, плавучие звездочки, души забытых рыб…
Море дышало. Рядом, в порту, скрипело и постукивало; ни единого тревожного звука не разнеслось над водой – но Варан вздрогнул и поднял голову.
На берегу у купальни, где минуту назад целовалась парочка, происходила теперь беззвучная возня. Кому-то зажимали рот, кому-то накидывали на голову мешок; чем безумнее становился сезон, тем больше работы было императорскому патрулю. А с двумя голубками, кажется, все кончено – найдет их кто-то осенью на крыше поросшего водорослями дома… А может, и не найдет, если течение…