— Голодных накормить, — кивнула она, — конечно. Это в Библии тоже написано. Не патер ли Ансельм, доминиканец, говорил вам это? — И когда я подтвердил, она продолжила: — Он должен был бы вам сказать еще, что благословенны те, которые голодают, потому что будут насыщены. Так оно и есть. — И она начала хвалить наше доблестное войско, офицеров и полицию, которые показали Судетской партии и штурмовикам в пограничных районах, что к чему. И прибавила, что тот уважаемый английский лорд, который был у нас так долго в гостях и каждому здесь стал поперек горла, возвратился в Англию. Я быстро ее прервал.
— Поскольку голодные будут насыщены, — сказал я веско, — я хотел бы поесть. — Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала:
— Но ведь это просто символ. Это относится к загробной жизни.
Я встал и пошел к дверям. У меня было несколько крон, и я мог купить что-нибудь поесть в магазине. На перекрестке у москательной лавки был маленький магазин, где кое-что продавали. Она видела, что я разозлился.
Прежде чем я подошел к дверям, она сказала, чтобы я никуда не ходил.
— Не имеет смысла, — засмеялась она, — я же сказала, что мать пошла что-нибудь купить и вот-вот вернется. Пошла купить еду. Чтобы мы не умерли с голоду. — И когда я снова сел, сказала успокаивающе: — Сегодня нельзя злиться, сегодня такой великий день. Ведь это как второе Двадцать восьмое октября. Ведь это наша огромная победа. Ведь это праздник. За это я когда-нибудь сделаю такой же крем из желтков, как на заводе, — только бы достать рецепт… И вообще…Она встала и подошла к окну. — Отец слава богу уехал. Вечером, когда и мать уйдет к себе в комнату, мы могли бы осмотреть кладовку. Чтобы знать, что там, собственно, есть, а чего нет. Сделаем вечерний осмотр. С той поры как я увидела Тронов топор, я перестала там рыться.
Неожиданно раздался звук отпираемых дверей — мать возвращалась.
— А теперь отпразднуем крах Судетской партии! — воскликнула Руженка. — Покупки здесь. Конечно, ветчина и салат и фрукты от Коцоурковой. Посмотрим! — воскликнула она и открыла дверь в переднюю, чтобы было слышно. — Я могла фрукты взять утром тоже, раз уж я была там близко, у нее были груши и сливы…
Мы ужинали в кухне — мама, Руженка и я, отец был где-то в Хебе или Аше. Итак, ужинали мы в кухне, но сегодня как раз следовало бы ужинать в столовой за накрытым столом под зажженной хрустальной люстрой — ведь, правда, был великий день, праздник. Через открытое окно мы слышали пение с Градебной улицы, где живет моя пани учительница, старая вдова; сейчас, вечером, там пели и играли еще веселее, чем днем, и Руженка каждую минуту бегала от стола к окну, смеялась и говорила, что сегодня моя пани учительница, вдова, на своем рояле даже не побренчит… Потом в пурпуровой комнате вдруг зазвонил телефон. Мать отложила вилку и нож, вышла из кухни, Руженка подскочила к буфету, на котором все еще стояли крупа и бутылка молока и сказала:
— Только бы это был не он, и не сказал бы, что возвращается из Хеба или Аша. Тогда с кладовкой ничего поолучится. Но, кажется, это звонит не он.
И опять, уже в сотый раз сегодня, она стала говорить о крахе Судетской партии, о роспуске штурмовиков, о том, что Гитлер отравится, начала хвалить наше доблестное войско, офицеров и полицию, которые показали Судетской партии, что к чему, и я ее уже почти не слушал. Но когда днем она говорила об этом в первый раз, мне захотелось пойти к бабушке и все ей рассказать, главным образом то, как наша доблестная полиция изгнала судетских немцев. Потому что судетские немцы были вроде пруссаков, которых бабушка терпеть не может, при этом она так же ненавидит полицию, а полицейских считает дьяволами — как же она теперь все это примирит? Мне казалось, что она могла бы просто махнуть рукой и притвориться, что не слышит. Теперь, после ужина, я не мог идти к бабушке. Мы собирались заглянуть в кладовку.
— Пожалуй, он не говорит, что возвращается, — сказал я. — Только мать почему-то разговаривает слишком долго.
— Идет уже, — подняла палец Руженка.
Мать вошла в кухню и сказала, что должна немедленно одеться и идти.
— Звонила… жена генерала.
Жена генерала опять серьезно заболела. Это была та самая жена генерала, которая часто болела, но мать она звала, как правило, только тогда, когда болезнь была смертельна. Это происходило примерно два раза в месяц. Когда мать сказала, что должна немедленно одеваться и идти, Руженка вскочила и помчалась доставать черное платье. Но мама задержала ее в передней. Сказала, что наденет умеренно темное платье. В столовой около зеркала она надела жемчужную нитку бус, в передней перед зеркалом возле вешалки надела шляпу.