— Ты ложись сегодня пораньше спать, — сказала она мне. — В последние дни ты был какой-то бледный, наверное, плохо спишь. Вчера я слышала, что ты не спал, пожалуй, до двух часов.
Я слышал, как Руженка в кухне звенит посудой, которую убирает, мне казалось, что она ее бросает в буфет, такую, как есть, — немытую, потому что в кухне слышалось только шуршание, а звука текущей воды не было, я отлично знал, что она что-то задумала и еле может дождаться, пока уйдет мать. Она всегда что-нибудь придумает и никак не может дождаться, пока все уйдут из дому, особенно я, хотя я, как правило, вообще ей не мешаю. Сегодня мы должны были заглянуть в кладовку...
— Я спал, — сказал я маме в передней, — просто мне захотелось в уборную.
— Так ложись сегодня спать пораньше, — повторила она и сняла с вешалки пальто. Потом кивнула мне, позвала из кухни Руженку, сказала «до свидания» и вышла из дверей на лестницу. Едва за ней захлопнулись двери, Руженка в кухне бросила что-то на стол — но звуку это была тарелка — и выбежала в переднюю.
— Это ужасно! — воскликпула она взволнованно. — Теперь, значит, и ее нет дома. Это одиночество убьет меня. Я боюсь быть здесь одна. Сегодня праздник, крах судетских немцев. — Потом она пощупала вешалку и воскликнула: — Да что там крах судетских немцев, что Гитлер отравится, вот — кладовка!
Но в ту минуту, когда она это воскликнула, я совсем не думал о кладовке, а думал о другом. О том, что последнее время довольно часто приходило мне в голову, хотя бы о том времени, когда у меня была Илона Лани, или о той несчастной ночи, когда к нам кто-то пришел… Я вдруг спросил Руженку, когда она в последний раз пылесосила в кабинете отца?
— Боже мой! — Она закрыла лицо руками. — Нужно бежать в кухню, об этом нельзя говорить в передней. Вдруг кто-нибудь подслушивает под дверьми. — Она показала на входные двери. — Это не пустяк…
Мы побежали в кухню. Руженка старательно прикрыла дверь, я сел к столу, под ним валялись осколки тарелки из мейсенского фарфора, и Руженка сказала:
— Очень давно я там не прибирала. Потому что я могу туда войти только тогда, когда он дома. Сейчас тоже нельзя туда входить, так мне кажется, но завтра, когда он вернется из пограничных районов, наверное, опять куда-нибудь поедет. Кто знает, что еще случится… — Потом она села к столу, загадочно оглядела кухню, и на секунду ее взгляд задержался на зеркале, висевшем у окна. — На Градебной все еще поют и пьют, празднуют крах судетских немцов, — сказала она. — Жаль, что у нас нет вина из шиповника, как у Гронов, мы бы тоже выпили.
— Я уже в третьем классе гимназии, — сказал я, — а как выглядит отцовский кабинет в нашей собственной квартире, я даже понятия не имею. Я тоже не имею права туда входить, только когда там он, и то на минутку, у меня не хватает времени даже рассмотреть, что там есть. Это печально, когда человек не знает даже собственной квартиры.
— Не знает даже собственной квартиры… — мечтательно произнесла Руженка. — И правда. Это не только печально, это хуже… Но я знаю, почему нам туда нельзя. Потому что там всякие тайны. В кабинете всегда тайны и, как мне кажется, особенно сейчас… — Потом она посмотрела на буфет, где стояли гречневая крупа и бутылка молока, и повторила: — Жаль, что у нас нет вина из шиповника. На Градебной празднуют крах судетских немцев, а у нас ничего нет.
— Вина из шиповника, — сказал я, — у нас никогда и не было, его пьют у Грона, а мы одна из лучших семей. Может, здесь найдется что-нибудь другое.
— Хотела бы я знать где, — вскочила Руженка как ужаленная. — В кладовке, наверное, нет ничего или, может?.. Нигде ничего нет, — сказала она и посмотрелась в зеркало.
— Наверняка есть, — сказал я наобум, но решительно, — определенно есть. Сегодня праздник, каждый играет и поет, а мы заглянем в кабинет.
— Господи помилуй, — всплеснула она руками и затаила дыхание. Глаза у нее загорелись, она села опять на стул, и в кухне наступила страшная тишина. — Господи помилуй, — сказала она наконец, — это, наверное, нельзя. Это, наверное, невозможно, А что, если он вдруг вернется…
Мне показалось, что после этих слов она стала терять сознание.
— Как он может вернуться сегодня вечером, если вчера только уехал в Аш или в Хеб и должен вернуться только завтра днем, — сказал я. — Я не сошел с ума, чтобы поверить в это.
— Правда, — быстро согласилась она, — поехал в Хеб или в Аш или бог знает еще куда. Но может вернуться мать.
— Мать пошла к жене генерала, которая умирает, — сказал я. — Может, она придет под утро, потому что люди умирают чаще всего под утро, а жена генерала, может, сегодня по-настоящему умрет.