— Может быть, — кивнула Руженка. — Никто не знает дня и часа, когда придет его смерть. Может, она умрет и мать придет под утро. А что, если он узнает, что мы там были? Узнает завтра днем, когда вернется?
— Ну, это просто, — сказал я немного испуганно, — мы там ничего не будем трогать.
— Ничего не будем трогать, это правда, — кивнула она, и глаза ее загорелись. — Чего нам там трогать? Пылесос я все же туда не повезу, раз в его отсутствие там убирать нельзя. И этот ковер… Ну, этот большой мягкий красный ковер, — объяснила она. — У нас нет крыльев, чтобы мы летали по комнате, как ангелы. Будем на него ступать, а он завтра вернется и найдет на нем наши следы. Следы…
— Черта он найдет, — сказал я, и снова наступила тишина. — Я придумал, — наконец сказал я. — Когда мы будем выходить из кабинета, то потянем за собой пылесос. Следы исчезнут. Не найдет он ничего.
— Господи, это идея! — воскликнула она и вскочила сo стула. — Пропылесосить комнату — это мигом. Пару раз проехать туда-сюда и готово. Правда, — сказала она, — нужно же посмотреть, мы даже не знаем, как выглядит кабинет отца. Письменный стол, шкаф, книжные полки, там есть сейф… Я уверена, что он пустой, еще кресла и круглый столик. На нем стекло, дурочка я, он мне кажется похожим на тот столик, который стоит в комнате у бабушки. Жаль только, что я не могу на него поставить какую-нибудь бутылочку. На Градебной играют и поют, празднуют крах, может, и эта старая учительница там пьет, раз не может бренькать на своем пианино, только у нас ничего нет, это обидно…
— Наверное, есть, — сказал я, — пойдем.
Мы подошли к двери, Несколько минут вслушивались, было тихо, только из окна доносилось пение и музыка с Градебной улицы, где праздновали крах судетских немцев. Потом мы вышли в переднюю. Руженка открыла кладовку, зажгла свет, быстро там пошарила, что-то схватила, погасила свет: она держала за горлышко большую круглую бутылку…
— Там удивительные вещи, — кивнула она,— лучше бы я на них не смотрела. Нужно там как следует пошарить, если у нас хватит времени. Теперь, делать нечего, пойдем опять на кухню.
Мы пошли опять на кухню. Она поставила круглую бутылку на стол, в бутылке была белая прозрачная жидкость. Руженка вытащила пробку, пошарила на буфете, за бутылкой с молоком, и взяла себе одну большую рюмку.
— Лимона мне не надо, — сказала она значительно.
— А мне! — крикнул я, когда она выпила все, что налила, и передернулась.
— Господи, — вздохнула Руженка.
— Ну, конечно, — сказал я, — само собой. Всюду играют и поют, на Градебной пьют, на фабрике я тоже пил, а? Я в третьем классе гимназии, и мы идем в кабинет.
Она быстро вернулась к буфету, снова пошарила за бутылкой молока и взяла там вторую рюмку.
— Ну, если так, то каплю — три четверти воды и две капли шнапса. — Потом она налила в рюмку две капли воды, подала ее и сказала: — Я отвернусь к стене, я не должна этого видеть. — И повернулась к зеркалу, которое висит у окна.
Я вылил воду из рюмки на пол и налил ликеру. Потом выпил его и у меня немного закружилась голова.
— Бог знает, что это такое, — сказал я после того, как горло, грудь и плечи обжег знакомый запах пряностей, — это не ментол, разумеется, кто станет пить ментол. Мы одна из лучших семей. Но это пряно и крепко — что правда, то правда. И что в нем может нравиться? Что на этикетке, я не понимаю — написано по-английски.
Через окно долетало пение и смех с Градебной улицы. Праздновали крах судетских немцев.
— Вдова учительница, может, уже лежит под педалями, — засмеялась Руженка. — Ну, пойдем.
Большой черный письменный стол был почти пуст. На нем стоял только телефон, темная настольная лампа, папки, календарь и какая-то фотография. В углу изразцовая лечка — ее никогда не топили, перед печкой кресла и круглый столик со стеклом, в котором отражались две рюмки, стоявшие на нем, и свет люстры — мы ее только что зажгли. У одной стены — полка с книгами, потом большие желтые двери в стене. На окнах наполовину задернутые шторы — на них падал свет от люстры. У противоположной стены темный шкаф. На полу мягкий красный ковер. Он блестел в свете люстры.
— Господи боже, — подняла Руженка глаза к люстре, — упаси нас, чтобы мы не попались. Главное — Ничего не трогай. Ну, начнем.
Она подошла к столу и открыла папку.
— Здесь только исписанная бумага, — зашептала она вытаращив глаза, — это мы потом почитаем. Здесь календарь и какая-то фотография, а там — сейф. — И она показала на желтые двери в стене.