Я хотел ей что-то сказать, как вдруг часы в передней пробили целый час и раздался шорох. Мы оцепенели.
Я подскочил к двери, напоследок оглянулся, погасил свет, и мы выбежали в переднюю.
— Что это было? — спросил я.
— Сердце у меня выскочило, — прошептала она, — минуточку...
Она подошла к входным дверям и прислушалась. Было тихо.
— Пойдем в кухню — сказала она решительно, — поздно. Жена генерала не умерла, и мать может вернуться. В кабинет мы заглянем в другой раз.
Мы пошли в кухню, она допила остаток из своей рюмки, а я из своей. Горло и грудь в последний раз обжег знакомый приятный сильный запах пряностей, кто его знает, что собственно, было в этой прозрачной белой жидкости. Но только не ментол.
— Надеюсь, мы ничем себя не выдали, — сказала Руженка, глядя в зеркало. — Ничего мы там не оставили, может ли он догадаться, что мы там были? А шорох нам просто показался. Это у нас в голове зашумело или часы…
— Наверное, у нас в голове, — сказал я. — На Градебной все еще поют, празднуют крах судетских немцев, нужно закрыть окно.
— Ага, празднуют крах судетских немцев, но еще что-нибудь будет, — кивнула Руженка и хотела закрыть окно, но тут снова раздался шорох, теперь на самом деле щелкнули двери в коридоре, возвращалась мать. Руженка прыгнула к столу, чтобы убрать бутылку, которая была совсем пуста, а я быстро схватил с плиты коробку спичек.
— Вы еще не спите? — сказала мать.
— Как здоровье жены генерала? — спросил я.
— Дождь не идет? — спросила Руженка.
В своей комнате я залез в карман, вынул спички и два сигареты. Потом снял рубашку и брюки, швырнул на ковер и в трусах бросился на постель. И чувствовал внутри приятное тепло — это был не ментол, что-то другое, и плохо мне не было. Я взял спички и одну сигарету, а потом вдруг подумал, что, если он действительно сейчас вернется и влетит ко мне в комнату. Это была, конечно, глупость. Даже если он вдруг и вернется, то сейчас он ко мне не влетит. Разве я стоял в передней у вешалки или у открытого окна? Такое могло случиться только в ту субботу, когда у него был гость. Я даже не очень испугался, пришло мне вдруг в голову, когда увидал фотографию мертвого мальчика с лассо, раньше я бы испугался. Интересно, отчего это? Наверное, оттого, что я выпил? Я лежал на постели, лицом вверх, в одних трусах, чуть согнув ноги, я чиркнул спичку и закурил.
Осторожно и легко я набрал в рот дыму, подержал, вы, дохнул, потом еще раз… Вдруг у меня желудок куда-то поднялся и меня начало душить. Ни с того ни с сего мне показалось, что у нас в квартире, кроме матери и Руженки, был еще кто-то посторонний. Кто-то в передней, в пурпуровой комнате, в комнате бабушки, в столовой и даже в кабинете отца, из которого мы минуту тому назад убежали, кто-то, где-то, откуда может увидеть меня в моей комнате. Такое ощущение через несколько минут исчезло, но, несмотря на это, я больше не курил. Я думал, что у меня кружится голова от ликера, я чувствовал в себе сильный пряный жар, лучше попробую курить сигареты не дома, но пить не буду, может, иногда с Брахтлом или с Катцем, если они согласятся. Это будет лучше, чем курить одному, лежа на постели в своей комнате. Попробую еще немножко проглотить дым. Я загасил сигарету впотьмах и спрятал в карман брюк, которые валялись возле постели. «Сегодня был настоящий праздник, великий день, — промелькнуло у меня в голове, которая все время кружилась. Я посмотрел на свои красные, совсем короткие трусы.— Я влез в кабинет, пил, немного курил, чего бы теперь мне еще сделать? На Градебной улице празднуют крах судетских немцев, и весь город будет буйствовать целую ночь…»
20
Распустили Судетскую партию, штурмовиков, объявили чрезвычайное положение, но и это не помогло. Веселье, которое наступило после того, как распустили Судетскую партию, штурмовиков и объявили чрезвычайное положение, как-то внезапно исчезло. Полицейские на перекрестках перестали улыбаться, прохожие — рассказывать анекдоты и здороваться, в трактире на Градебной улице наступила снова тишина. Над городом чаще, чем прежде, летали самолеты, и все говорили о войне. Вчера я сказал Брахтлу о сигаретах, но не только ему, сказал Буке, Катцу и Гласному, и еще я сказал, что если действительно начнется война, то я ее боюсь, хотя, может, на самом деле я так и не думал. «Мы их выкурим!» — решили все и на этом согласились, а Катц улыбнулся мне и сказал, чтобы я ничего не боялся.