Тиефтрунк погасил сигарету и сел, Брахтл, который сидел как можно дальше от меня, даже и теперь не повернулся в мою сторону, а наклонился к Минеку и сказал, что он как-нибудь тоже попробует сигарету…
— Я могу закурить сигарету, когда захочу, — сказал он Минеку, — мне не нужно курить ее с десятью другими мальчиками. С кем я буду курить, того я выберу сам. С некоторыми я ни за что на свете не стал бы курить…
Он даже не посмотрел в мою сторону, я пересилил себя и сделал вид, что ничего не слышал. Но мне показалось, что я немного побледнел. Я повернулся к пану учителю, который медленно стал читать:
На пригорке среди буков
церковушка с малой вышкой;
с вышки льются волны звуков
через лес к деревне близкой.
То не колокол взывает,
отдаваясь за холмами:
било в доску ударяет,
люд сбирая в божьем храме.
— Как видите, — сказал учитель, откладывая книгу,— «Клад» не будет таким легким. Нам потребуются трещотки. Это пасха, страстная пятница… — сказал он и посмотрел на меня, — пасха, а у нас сейчас сентябрь… Но что из того, — сказал он, — нам будет нужно и серебро и золото. Интересно, где мы его возьмем… Тиефтрунк, идите к доске. Для начала нарисуем на доске холм с буковыми деревьями…
Тиефтрунк пошел к доске, а учитель взял мел и начал рисовать какой-то холм.
— Это будет несчастная горка, а вы мне будете подавать тряпку и губку, — сказал он Тиефтрунку и хотел сказать еще что-то, но раздался стук в дверь и, прежде чем Коломаз поднялся открыть, дверь распахнулась а в ней показалось сизое лицо и борода.
— Встаньте, — призвал нас учитель, — встаньте, когда входит господин директор.
Тиефтрунк пожал печами — времени добежать до парты и надеть противогаз уже не было. Он сердито остался стоять у доски.
— Я пришел только проверить окна, — пробурчал директор и, оставив нас стоять, посмотрел на бумажные полоски на стеклах.
— Мальчики удивлялись, кто это придумал такие отличные узоры, — сказал учитель, — такие прекрасные звездочки, кресты и паутину, это большая честь для школы, счастье, что они видны с улицы. Такие стекла не лопнут, даже если прилетит целая гитлеровская эскадра.
Директор не проронил ни слова, даже не посмотрел на пана учителя, только буркнул что-то себе в бороду и пошел к печке.
— Печка стоит, как еврейская вера,— подтвердил учитель и глянул на Арнштейна, Коню и Катца, которые сидели возле печки, — господин директор может быть спокоен. Если бы вся школа стояла так крепко, как печка, она бы стояла вечно.
Директор снова что-то буркнул в бороду и осмотрел класс.
— Господин директор хочет еще что-либо проверять? — спросил учитель с улыбкой. — Мы можем показать противогаз. Мы все принимаем во внимание.
И поскольку директор молчал, учитель обратился к комедианту Доубеку и вызвал его, чтобы тот прочитал первую строфу из «Клада» на странице пять, которую сейчас мы разбираем. Доубек открыл «Букет» Эрбена и прочитал:
И тут в двери — бух-бух-бух! —
стучит снаружи ее друг:
«Вставай, мертвый, поднимайся,
открыть засов ты постарайся!..»
— Это не «Клад», — сказал пан учитель, — это «Свадебная рубашка». Доубек перепутал. Простите им, беднягам, — вздохнул учитель и посмотрел на бородатое лицо директора, — у них в голове война. С утра до вечера они ни о чем не думают, кроме ПВО.
Директор в третий раз что-то пробурчал в бороду, кивнул нам и пошел к дверям. У Коломаза еще было время обогнать его и открыть двери. А пан учитель улыбался, стоя на кафедре.
— До свидания, приходите, пожалуйста! — воскликнул он и поклонился.
Когда двери закрылись, учитель велел нам сесть, вынул из кармана какую-то бумажку и сказал Доубеку, что он великолепно читал, и поставил ему пятерку.
— Жаль только, — обратился он к Тиефтрунку, который все еще стоял у доски, — жаль, что вы не смогли надеть маску. Этого, к сожалению, господин директор так и не увидел.
Потом прозвенел звонок и мы разошлись по домам.
Выходя из класса, я подошел к Брахтлу, но он даже не обратил на меня внимания. Он шевелил губами, видимо, только что взял в рот жевательную резинку, — даже на расстоянии был слышен запах перечной мяты. Мы пошли через парк: он, Минек, я, на этот раз шли с нами Бука, Броновский, Коня и Катц. Меня разбирало любопытство, посмотрит он хотя бы теперь на меня и скажет ли хоть слово — все это мне казалось странным. Наверное, что-нибудь случилось. Из-за чего же он перестал со мной разговаривать, думал я, может, потому, что я в прошлый раз шел из школы с Катцем? Теперь, идя по парку, мы говорили о том, как все происходило бы, если бы началась мобилизация. Бука сказал, что тогда все войска шли бы на границу, и пушки, и танки, Катц заметил, что, наверное, отобрали бы собственные автомобили, а Коня сказал, что выли бы все сирены… Когда мы подходили к широкому ковру из цветов, где грустно отцветали поздние красные розы, мы говорили о войне. Я сказал, что это было бы действительно очень плохо... больше я ничего не сказал, только эти несколько слов, и тут наконец Брахтл на меня поглядел.