— Это не этюд A-dur, — говорила она, сидя рядом со мной у рояля и, как всегда, глядя на мои пальцы, — ведь вы играете это не в A-dur, а в b-moll. Это звучит как траурный марш Шопена, — сокрушалась она, — а не как аллегро виваче. Это нужно играть так…
Домой я вернулся к вечеру, потому что я еще немного пошатался по улицам. Вскоре после моего возвращения стемнело и на улицах зажгли синие лампы. Гости давно ушли, дома не было ни мамы, ни Руженки. Руженка оставила мне записку в кухне на столе — на плите мне приготовлен ужин, ей спешно пришлось куда-то идти, это страшно важно. Наверное, к Коцоурковой, подумал я, или на свидание с французом. Я пошел в столовую, где было темно, на окнах были спущены черные шторы. Я зажег люстру и сел на минутку к обеденному столу. Он был пуст, на нем не было ни скатерти, ни вазы, ни рюмки, ни пепельницы — не было на нем ничего. Не стоял на нем даже старый русский подсвечник, и зачем ему здесь стоять, когда горит электричество, а в других случаях свечку в этом подсвечнике зажигают только на бабушкин день рождения. Я поднял голову и стал смотреть на потолок. В стеклянных тенях вокруг люстры, которые отбрасывали ее граненые подвески, я видел разные удивительные картины и существа. Могли это быть кости и крылья ночных бабочек или нетопырей, могли это быть и жабы, саламандры, хоботы, чудовища с Марса, с других планет… могло быть и что-то другое. Что-та вроде колоколов, или погасшей свечи, или разочарования, одиночества, печали… Несколько времени я смотрел на это, потом встал, погасил люстру и впотьмах дошел до своей комнаты. И здесь на окне висела черная штора.
Я подумал, что она висит здесь, как и в других домах, но что на окнах у нас нет бумажных полосок. Если будет бомбежка, у нас полопаются стекла, но мне до этого нет дела. Я зажег лампу у постели. Колокола, погасшие свечи, думал я, разочарование, одиночество, печаль. Прекрасные вещи. Великолепные. Если бы началась мобилизация, думал я, была бы война, на которую я не пошел бы, — я еще в третьем классе. А если бы пришлось идти, промелькнуло у меня в голове, если бы я должен был… Вдруг я почувствовал, что если бы должен, то я бы не стал противиться и совершенно спокойно пошел бы. Что, если бы была мобилизация, а потом война и я должен был бы идти, я пошел бы… Я свалился на постель и на ощупь включил радио. Его зеленый огонек горел слабо, у постели светилась лампа. Минуту было молчание, но потом раздался голос. «Внимание, внимание, — сказал глубокий серьезный голос, — не отходите от приемников! Мы ждем важных сообщений. Внимание, внимание, не отходите от приемников!..»
Потом с улицы раздался страшный грохот, ветер, задрожали стекла, видимо, летели самолеты, потом из передней послышался бой часов, пробило девять, значит, было без десяти, без десяти минут девять часов вечера! двадцать третьего сентября… Потом снова раздался голос в приемнике…
— Правительство республики…
Я уткнул лицо в подушку, и сердце у меня билось, как обезумевший колокол.
Объявили мобилизацию.