21
Но еще до мобилизации к границам целую неделю шли колонны автомобилей, танков, пушек, в небе кружили самолеты — чаще, чем прежде, город по вечерам погружался во тьму, и говорили, что каждую минуту может начаться война, но мы еще играли в футбол. Через неделю после того, как объявили мобилизацию, круто спускающиеся аллеи на Кржижовом холме-начали уже в полдень покрываться падающими листьями. Стояла прекрасная солнечная осень. То страшное, что ждало меня на футболе, родилось уже с утра в тот день, когда над нашим домом пролетела целая туча самолетов и я проснулся в лихорадке.
Я пришел в класс, голова у меня слегка кружилась, не успел я сесть за парту, как появился Брахтл. Сегодня он выглядел еще более диким, чем обычно, волосы сбились на глаза, рубашка расстегнута и смята у воротника, будто он в ней спал, короткие манчестерки были все в пыли, а чулки спущены до лодыжек, — меня он даже не заметил. Говорили о том, кто сегодня принесет на футбол мяч.
— Я принесу, — сказал Арнштейн, — если меня отпустят из дома, ведь все ждут войны.
Бука предложил, чтобы принес мяч и Коцоурек — подстраховаться.
— Кто-нибудь должен взять и наколенники, — сказал Катц, — поле на Кржижовом холме не маленькое, там есть и линии и ворота, и это будет настоящее соревнование. Кто принесет наколенники?
— Я принесу, — сказал Гласный, — если за это время не начнется война.
— Если за это время начнется война, — сказал Бука, — то футбол не состоится, будьте уверены. Хотя мобилизация длится уже неделю, войны пока нет. Приноси наколенники.
На большой перемене, только-только мы решили, что капитанами будут Бука и Брахтл, в коридоре появился школьный сторож. Он сказал нам, что сейчас передавали по радио, будто собралось правительство обсудить конференцию, которая состоялась вчера в Мюнхене. Никто ничего определенного еще не знает, радио ничего более точного не сказало.
— Мы сегодня после обеда играем в футбол, — пропищал Коня, — так будет или не будет война?
Школьный сторож пожал плечами и сказал, что если и будет, то только к вечеру. На следующей перемене мы пригласили и Коломаза, самого большого из нашего класса и самого медлительного, чтобы после обеда он тоже пришел, если не начнется война. Само собой, играть он не станет, а только будет смотреть и раздавать пряники — у Коломазов магазин колониальных товаров. Царда, Копейтко и Дател — Дател после паралича ходит с палкой — тоже обещали прийти, если их отпустят дома, поскольку ждут войны… Даже Фюрст подтвердил, что придет, — Фюрст, недотрога, чувствительная обезьяна, которая испугалась бы упасть на поле и испачкать трусы. И конечно, придет смотреть Минек. Домой я шел через парк с Цисаржем и Катцем, Брахтл, который не обращал на меня внимания и был сегодня особенно мрачный, шел с Минеком сзади нас. Так до обеда страшное событие развивалось невинно и тихо, как розовый бутон, а лихорадка у меня усиливалась.
Мы обедали в столовой за сервированным столом, на который через окно светило ясное, спокойное осеннее солнце, но мне этот обед с самого начала показался каким-то странным. Уже потому, что мы обедали в столовой за сервированным столом и было много разнообразной еды, тогда как в предыдущие дни у нас почти не готовили, разве что ложку горячей воды да горсть гречневой каши и морковь, которую я не ем. Странно было, что ждали меня обедать. Мать была задумчива, по временам она глядела то на красную миску с ушками, то на люстру, а когда кончила есть, стала просматривать газету, которую принес в столовую Грон.
— Пишут о конференции в Мюнхене, из-за которой заседало правительство, — сказал она, — но ничего определенного здесь не говорится.
Руженка первый раз появилась в столовой только на минуту, когда принесла блюдо с мясом, она была взволнована, но не боялась, верила, что войны не будет и Гитлер отравится. Потом она пришла второй раз, в тот момент, когда из столовой уходил Грон, а мать держала газету и говорила о конференции в Мюнхене, о которой только упоминалось, и, наконец, пришла в третий раз для того, чтобы принести рюмку белой прозрачной жидкости нашему гостю.
За столом сидел и обедал с нами опять какой-то пан.
Видимо, это был тот самый пан, который приходил с дядей в тот день после обеда, когда объявили мобилизацию. По всей вероятности, это был он, хотя я и не очень был в этом уверен. Ведь тогда у меня не было времени рассмотреть его как следует — мне пришлось уйти из столовой, потому что у меня вдруг перехватило дыхание. Теперь он сидел с нами и обедал, и все это было, видимо, устроено ради него — мы обедали в столовой за сервированным столом и было много разнообразной еды, по-другому все это нельзя было объяснить. Гость кивнул и вышел, а я в эту минуту понял, что мать его вовсе не замечает. Она была задумчива, по временам глядела то на красную миску с синими ушками, то на люстру, то просматривала газету. У меня температура, думал я, я плохо вижу. Почему она не обращает на него внимания, раз его позвали к нам на обед и он сидит с нами? Как это можно, что она его не замечает? Кто он, собственно, и почему не обращается ко мне, пришло мне в голову, это тоже не очень хорошо. Я стал незаметно рассматривать его. На самом деле,— это был, наверное, он — тот самый, который приходил к нам с дядей, когда объявили мобилизацию, он был похож на художника. На художника, хотя у него не было ни длинных волос, какие носят художники, ни шейного платка, ни банта, как я однажды видел на картине, он был довольно бледный и даже ни разу не посмотрел на меня. Снова он выпил и закурил сигарету. На столе не было пепельницы, мать и Руженка, видимо, об этом забыли. Я встал и принес ему пепельницу с буфета. Он улыбнулся и кивнул мне. Потом он взглянул на газету, которую просматривала мать, и повернулся к окну. Я встал, поблагодарил и пошел к себе в комнату. Взял белые трусики, шерстяные носки и пошел.