Он сказал, что уходит один из самых старых и самых заслуженных генералов Его Величества. Что Его Величество оказало ему высокую честь и наградило высшими знаками отличия за храбрость и мудрость, двумя высшими древними почетными орденами. Что это был хороший и благородный человек. Все будут о нем вспоминать с уважением и любовью, его память будет вечно жива.
Сегодня мы видим, что над государством собираются тучи, тучи несчастья, унижения и, не дай бог, войны. Войны, которой он всем своим благородным сердцем всегда препятствовал и противился, но которой он всегда смотрел открыто в лицо с оружием в руках, если она приходила. Он пожелал, чтобы все, кто остается, были храбрыми и мудрыми. Как тогда у Фоссальто, Монто Альтиссимы и Досс Альто… Отец стоял со склоненной головой, необычайно учтивый и серьезный, но мне показалось, что до сих пор он слушал вполуха. Он поднял голову только тогда, когда дедушка стал говорить о тучах и о военной угрозе, а потом обо мне. За нами снова хрустнуло, будто у костлявой снова упал лорнет или съехала с головы ее корона, — видимо, когда дедушка заговорил о тучах, о военной угрозе и обо мне, она склонила голову и стала слушать вполуха… Дедушка сказал, чтобы я никогда не поддавался страху, ничего не боялся и никогда не уступал насилию… Чтобы с уверенностью смотрел в свое будущее, строил с помощью своего «конструктора» и не простужался. Никогда не лежал на сырой земле или на мокрой траве, потому что в нашем роде существует болезнь почек. И коротко упомянул о пчелах и о воске.
Потом к дедушке подбежали адъютанты и он сошел с лестницы. С его шеи исчез белый воротничок и галстук, его мундир опять стал голубым, а воротник опять засиял пурпуром и золотом, это был опять его прежний мундир… Потом он сел на минутку в позолоченное кресло, которое прислонили к нише, и в это время вдруг запылали все остальные свечи, до сих пор невидимые, пространство наполнилось ангельским сиянием, а из команды золотых конусов вышли и стали перед нишей черно-желтая шапка и винтообразный конец серебряной палки. И как только они вышли, опять загремели органы, свод затрясся, будто стал раскалываться, и в воздухе замелькал дождь блестящих водяных капель. Они падали на дедушкину фуражку и грудь и оставались там, как маленькие радужные жемчуга. Дедушка улыбнулся и одну каплю, которая опустилась ему на лицо, незаметно стер. Потом раздалось недолгое пение, пение золотых конусов, а потом зазвучала серьезная, мрачная музыка — это не мог быть никто другой, как Бетховен. Музыка так потрясла людей, что многие за нашей спиной плакали. Мать держала платок у глаз и была очень бледна, мамин брат держал ладонь перед глазами. Мне показалось, что даже у Гини стояли в глазах слезы, но я, конечно, ошибался — Гини от музыки не расплачется просто так, хотя ее и любит. Отец стоял с ледяным спокойствием, с достоинством и серьезно. Та, за нами, брызгала слюной, хотя вообще-то молчала. Я не обернулся, но могу присягнуть, что слез у нее не было. Внезапно команда в конусах вышла из ниши, черно-золотая шапка с палкой подошла к дедушкиному креслу и худое, желтое лицо тихонько склонилось. Я подумал: дает дедушке знак, что пора…