— Брать людей под защиту нужно, пан Грон, — обратился отец к дворнику, когда мать ушла. — Но не всякий это умеет, хотя и думает, что умеет. Так дело не пойдет.
— Не пойдет, — оскалился дворник. — Это и сам господь бог знает.
Потом отец поднял руки, будто хотел умыться, повернулся к Руженке, которая была сама не своя от страха, но ничего ей не сказал. Пошел вымыть руки в бассейне. Обернувшись к электрику, слесарю и маляру, он сказал, чтобы они шли наверх поесть, что там все приготовлено в столовой. А потом обратился к дяде и Грону:
— А теперь, господа, я бы хотел посмотреть на местное кладбище.
И все трое вышли во двор через небольшой боковой вход.
— Страшно! — воскликнула Руженка, когда они ушли, и побледнела как смерть. — Страшно. Не знаю, что и подумать. Это не просто представление. Это все имеет какой-то смысл. Господи, почему же мать ничего не сказала? Ведь не сказала ни единого слова. Не посмотрела даже на нас. О чем он, собственно, говорил? «Подставьте кому-нибудь ногу, это не искусство, когда у вас их две, пусть кто-нибудь похвастается этим, когда у него одна! Отрубать голову человеку, если он здоров и пока еще живет. Делать из себя мученика умеет и малый ребенок». Какой в этом смысл? Ведь это бессмыслица. Только ему не нравилось, что мы здесь были и все видели! — воскликнула Руженка. — Ему хотелось, чтобы мы были где-нибудь на Камчатке. Слава богу, хоть этот Грон не сказал мне «барышня» и не посмотрел на шею…
Я как сумасшедший выбежал из дома через главный вход.
И тут, оказавшись на улице, я обнаружил, что буря кончилась. Коричневые тучи разорвались, и между ними пробивалось солнце, над Валтицами и Врановом было уже ясно, только посвежело и земля была холодная и мокрая. Не было уже процессии — господи, да ведь это был мираж и ничего больше! Только кое-где на земле валялись куски дерева или обрывки материи, обломки какого-то железа, дробь, пучок какой-то серо-белой овечьей шерсти — единственные свидетели ненастья, но на мокрой дороге перед входом очень явственно проступали следы от колес нашей брички. Откуда они тут взялись, подумал я, ведь мы на бричке вообще не ехали. Когда я, уже совсем обессиленный и смятенный, вышел на дорогу, то заметил, как кто-то юркнул за угол дома. Сначала я подумал, что это отец, дядя или Грон, которые вышли во двор боковым входом, а потом понял, что ошибся. Это был какой-то чужой, незнакомый истощенный человек в разорванном пиджаке и в старых запыленных башмаках, с курчавыми волосами и с трясущейся рукой. Я посмотрел ему в лицо, половина которого была обращена ко мне, — оно было бледное, глаза налились кровью, рот полуоткрыт, и там блестел зуб. Он посмотрел на вход в наш дом, и на его лице появилась какая-то незаметная довольная усмешка… Я побежал по мокрой каменистой дороге к лесу, к загону для фазанов, и там, под первым же деревом, упал в мокрую траву.
Вдали на фоне ясного неба виднелся наш дом, а ниже — деревня и пруд, поля, за деревней кладбище с низкой оградой и часовней посередине, на юге — Валтицы, на западе — Вранов. Я лежал в траве, и мне чудилось, что кто-то крадется за мной из лесу, свистит лассо, а вдалеке на поле горят костры — это тоже был мираж. Земля после дождя была холодная и мокрая, и дрова не загорелись бы. Я лежал в мокрой ледяной траве, пока мне не стало холодно и я не начал дрожать, — я лежал как мертвая, прибитая муха.
5
Когда мы вернулись в город, я поспешил к ней. Кресло, в которое я бросился, стояло возле задней стены, где всегда царил полумрак, а на улице уже темнело. На круглом столике, как и прежде, на стекле лежал лимон и стояла рюмка. Я взял рюмку трясущейся рукой и посмотрел сквозь нее в окно, на дне я увидел переливающуюся жидкость — рюмка осталась недопитой. Я поставил рюмку обратно на стол и повернулся, чтобы не сидеть спиной к бабушке.