6
За пять дней до того, как мне идти в школу, опять произошло нечто необыкновенное и, как бывает, мгновенно, словно молния. А мать об этом и понятия не имела. Пошла она в гости и за разными покупками для школы — должна была вернуться к ужину. Мы с Руженкой ощутили это необыкновенное позднее, к вечеру, вскоре после того, как на улицу спустилась мертвая мгла.
— Страшно! — воскликнула Руженка, и в ее голосе слышалось волнение. — Я опять сама не своя. Прямо не своя. И нужно же было именно сегодня уйти матери в гости и за покупками. Разве я знаю, что к чему? Одна надежда, — она бросилась к окну так быстро, что я даже испугался, на улице расплылась мертвая мгла, — эта мгла нас спасет. Если не будет тока, пойдем поищем подсвечник.
— Какой подсвечник? — спросил я. — Тот русский?
— Тот старый русский, который зажигаем под бабушкой! — крикнула она. — Под этой страшной бабушкой в день ее рождения. И керосиновую лампу.
Она влетела в столовую, щелкнула выключателем, люстра зажглась. Свет отразился от скатерти, на которой были приготовлены приборы на три персоны — все из мейсенского фарфора.
— Здесь подсвечника нет, — крикнула она, — здесь накрыт стол на троих, быстро!..
Она оставила люстру зажженной и влетела в пурпуровую комнату, включила и там свет. Он отразился от крышки рояля, от зеркала, от телефона, от черных рам, в которых висели президенты.
— Где же этот подсвечник? — крикнула она и закрыла окно. — Здесь его тоже нет. Наверное, в передней… — Она влетела в переднюю. Как только она там оказалась — посмотрела на часы, на вешалку и воскликнула: — Ну, конечно, здесь тоже нет! Скорей, скорей!..
Мы вынули из шкафа синий чемодан, бросили его к зеркалу возле вешалки, она крикнула «в кухне» и побежала в кухню, прибежала оттуда со сдобной булкой. Булку мы бросили в синий чемодан, она крикнула «в ванной», побежала в ванную, вернулась с лезвиями для бритья. Бросила их в чемодан рядом с булкой, крикнула «в кладовке», полетела в кладовку, но вернулась с испуганным лицом.
— Какой там подсвечник! — крикнула она. — Там нет и лампы, а лежит всего-навсего колесико. Ну да, колесико с резиновым ободком! — И опять закричала: — Что же это такое? Разве такое у нас когда-нибудь было?
Мне ужасно захотелось посмотреть на это колесико, но тут вышел отец из кабинета и спросил, не сошли ли мы с ума.
— Ужас! — крикнула Руженка. — Я прямо сама по своя. В голову не приходит, что делать. Разве я знаю, что делать и как? Хоть бы подсвечник найти.
— А вы ничего не ищите, — сказал отец, открыл синий чемодан, выбросил оттуда булку и лезвия, вошел в пурпуровую комнату и погасил там свет, вошел в столовую и погасил люстру, посмотрел в окно на мертвую мглу — там пока не было дождя и не гремел гром, посмотрел на стол, где стоял сервиз из мейсенского фарфора на три персоны, и сказал, чтобы мы шли вниз, на первый этаж к Гронам…
И мы пошли вниз — на первый этаж к Гронам. Грон и его жена сидели в кухне за столом, свет горел, будто они знали, что мы придем, хотя они не могли этого знать, или просто я не понял, может, наоборот, они могли об этом знать — у них в углу стоял маленький домашний телефон, соединявший их с нашей квартирой. У хозяина была кривая шея и гигантские мускулистые руки, поросшие черной шерстью на запястьях, он положил руки на стол возле пепельницы, его жена сидела рядом — просто так. Когда мы вошли, пани встала, подбежала к плите, двумя руками схватила деревянную плаху, которая стояла возле сундука, быстро ее унесла в комнату, а когда вернулась, посмотрела на Руженку и вздохнула:
— Вот происшествие так происшествие…
Руженка была бледная, как всегда, когда приходила к Гронам и хозяин был дома. Она уж много лет боится дворника, особенно когда он обращается к ней со словом «барышня» и смотрит на ее шею. Но сейчас, после того, что сказала пани Гронова, Руженка оживилась и тотчас спросила, о каком происшествии идет речь. Пани Гронова сказала: «Это, с украденным ребенком». Страх у Руженки как рукой сняло. Дворник за столом кивнул, чтобы мы сели, и исподлобья посмотрел на меня, словно размышляя, можно ли при мне рассказывать. Но тут же осклабился.