Грунд — первый ученик. На уроках никогда не поднимает руку, ждет, когда его вызовут. А когда его вызывают, встает и отвечает совершенно спокойно и уверенно. С Копейткой, Цардой и Линднером, он не разговаривает. С учителем чешского языка разговаривает сквозь зубы. Его отец — богатый адвокат и депутат, у них есть имение.
Фюрст совсем не первый ученик, но во всем остальном очень похож на Грунда. Он ходит в накрахмаленном воротничке и крутит головой, как павлин. Не приведи боже, если к нему кто-нибудь прикоснется. На уроке гимнастики он делает упражнения еще хуже Линднера, не может влезть даже на коня. В кошельке он носит несколько банкнот, которые иногда нарочно вытряхивает на парту, чтобы все видели. Один раз такая банкнота упала на пол, Хвойка загнал банкноту ногой под скамейку, и Фюрст не смог ее найти. Сначала он пришел в отчаяние, но чем дольше искал, тем больше злился, потому что пришлось наклоняться, а он берег свои выутюженные брюки и накрахмаленный воротник, а еще потому, что терпеть не мог, когда у него что-либо пропадало. Свои вещи он мучительно бережет и никому не дает пользоваться. Он не дал авторучки даже патеру Ансельму, когда у того на уроке закона божия не оказалось чем расписаться в журнале. Фюрст отговорился тем, что в авторучке нет чернил, хотя все знали, что он врет. На следующем уроке он спокойно писал своей авторучкой и даже не пытался ее наполнить. Он сидел на парте в среднем ряду, недалеко от меня, и, так же как Догальтский, иногда ездил в Вену. Во всяком случае, говорил, что ездит. Говорил — у них там родственники.
Иржи Минек сидит передо мной на первой парте, как раз против кафедры. Его отец — профессор университета, учит китайскому и японскому языкам. Минек не любит об этом говорить, а когда об этом все же заходит речь, то он всегда краснеет. Это деликатный и тихий мальчик, он хорошо учится и довольно загорелый.
Отец Броновского тоже профессор университета, но медик. Броновский сидит на второй парте у двери рядом с тем глупым Линднером, которому иногда подсказывает, хотя это и бесполезно. Он воспитанный мальчик и тоже хорошо учится. И у него хороший цвет лица, а по воскресеньям он прислуживает в доминиканском храме патеру Ансельму.
В том же ряду, где Броновский, Хвойка и Коломаз, на двух предпоследних партах у высокой железной печки сидят трое черноволосых мальчиков — двое из них самые загорелые во всем классе. Это Павел Арнштейн, у его родителей меховой магазин, Давид Кон, которого дразнят Коня, он и меньше Павлика, и слабее, и бледнее, его отец раввин, и, наконец, Мойша Катц — тонкий, красивый и невероятно чистый и аккуратный мальчик, но совсем не такой воображала и не такой глупый, как Фюрст, — совсем наоборот. У его родителей хозяйственный магазин, а сам Мойша — поэт.
А мой сосед Вильда Брахтл? У него темные растрепанные волосы, небрежно спущенные носки, светлые брюки-манчестерки, но теперь он вместо темного джемпера носит свитер или пиджак, и у него жесткая кожа на ладонях. Он немного грубоват, но в то же время и деликатный и, пожалуй, самый загорелый из всех — можно подумать, что он все время лазит по деревьям или скачет с ветки на ветку. Он носит с собой стеклянную черно-белую обезьянку, которую я ему подарил, на уроках он иногда ее вынимает из кармана и ставит па парту, а иногда от него пахнет сладкой пряной перечной мятой. Его отец — полковник.
А на первом этаже стоит этот мраморный Лаокоон, опутанный змеями, по второму этажу — старцы, а над воротами — герб царя Льва с одной головой, двумя хвостами и четырьмя лапами, две его верхние лапы похожи на руки. Я знал всех, всех, всех, всех, и я теперь был чужой заблудшей овцой, все, о чем я мечтал долгие годы у себя в комнате, перед церковью, на вокзале, всюду наконец сбылось. А потом снова был нанесен удар.
9
Виноват в этом был географ. Географ, который начал нас учить и естествознанию, а каков он, этот человек, я не мог даже вообразить. Ведь он был совсем мне чужим человеком, которого я никогда в жизни не видел и который до этого никогда не видел меня, географ и естественник, который должен был нас только учить, и ничего больше. И началось все…
Я очень скоро приметил, что Брахтл и Минек весьма симпатизируют друг другу. Я видел, как они договариваются, когда встретиться, куда пойти — в кино или к кому-нибудь из них в гости, иногда обсуждают какую-нибудь книжку, которую прочитали; я видел, как они разговаривают во время занятий, главным образом на уроке чешского, но и на переменках — в коридоре или на школьном дворе, куда выходили окна гимнастического зала и куда во время перемены можно было выбегать; я видел, что в эти минуты Брахтл превращается из дикого хищника в овечку; вежливый и деликатный, он не произносит ни одного грубого слова, а если и скажет, то только другим мальчишкам; мне казалось, что он взял Минека под защиту. Минек, пожалуй, в ней нуждается, думал я, он слишком мирный и тихий, он не стал бы сопротивляться, если бы его толкали и обижали, может быть, если бы даже били, он слова не сказал бы против; я таким, конечно, никогда не был. Но в душе я не раз спрашивал, почему же тогда Брахтл предложил мне сесть с ним рядом, где в прошлом году сидел Минек, что за таинственный переворот совершился в его душе в тот момент, когда он сперва выгнал меня с парты, а потом, наоборот, позвал, хотя раньше он никогда меня не видел и не знал; и я решил, что здесь, в школе, может произойти все, что угодно. Но в душе я продолжал спрашивать себя об этом и не вмешивался в их отношения. Достаточно того, что я с ними сидел и мы понимали друг друга. Я к ним не присоединялся даже тогда, когда они вместе шли из школы.