Они ходили, как и я, правой стороной Штерпбергского парка, мимо ковра из цветов, среди которого цвели красивые розы, за парком Минек поворачивал направо, к церкви святого Михаила, на улицу Тыла, а Брахтл шел до перекрестка и у перекрестка, возле москательной лавки, поворачивал налево, на улицу Каролины Светлой, я шел за ними, так что они меня не видели, шел иногда один, а иногда с Дателом, который после паралича опирается на палку, а иногда я шел и с кем-нибудь другим. Дни летели, и чем дальше, тем больше мы сближались, Брахтл и Минек в моем присутствии договаривались идти в кино или в гости, а я все чаще спрашивал себя, почему он предложил мне место рядом с собой… А потом наступил день, когда по радио и в газетах сообщили, что умер старый пан президент, который был в последнее время болен. Город затянулся черными сукнами, на заборах и домах появились траурные флаги… Театры и кино не работали, и нас отпустили из школы до дня похорон. Брахтл с Минеком договорились, что пойдут в Град ко гробу — туда уже с раннего утра устремились тысячи пражан. На следующий день после похорон Брахтл рассказывал мне, как они с Минеком ходили в Град и на панихиду на Народни Тршиде, как стояли на ступенях Национального театра все время, пока шла процессия, как везде горели огни, а когда процессия прошла, они еще долго бродили по улицам, которые были полны печали и на которых было много народу, и как они с Минеком смотрели на витрины магазинов.
— Если хочешь, — сказал он, — пойдем из школы с нами…
И я пошел. Пошел впервые с ними, по правой стороне Штернбергского парка мимо тронутого осенью ковра из цветов, среди которого отцветали красивые розы, за парком Минек попрощался с нами и свернул направо, к церкви святого Михаила, уже на перекрестке у москательной лавки попрощался со мной Брахтл и повернул влево; оставшийся кусок дороги я прошел один, под железнодорожным мостом. На второй и на третий день мы опять шли вместе. По дороге мы рассказывали про всякие интересные истории, например о том, что выставлено в разных витринах, о похоронах президента, о футболе, в который Минек тем не менее не играет, о фильмах, которые сейчас идут, об одном человеке, который встречается нам на пути: когда ему что-нибудь скажешь, он то же самое повторит, о том, сколько букв в алфавите, о том, что Брахтл поедет в Турцию или в Грецию, потому что его отец через год или два станет военным атташе… И так я стал чуть ближе к их дружбе. Без сомнения, мы начали еще лучше понимать друг друга, а я неизменно думал: почему все-таки Брахтл посадил меня рядом с собой. Потом они при мне даже не сговаривались о кино и о том, кто к кому пойдет, и я понял, что теперь они никуда не ходят, что если бы они куда-нибудь собирались, то сказали бы и мне — я принадлежал к их компании. И тут я начал размышлять о том, что бы я мог предложить со своей стороны… Могу, например, позвать их к себе, подумал я, это просто, угощу их тортом со взбитыми сливками — наверное, они его любят, или бананами, могу позвать их в кино. Потом я решил, что могу им рассказать что-нибудь интересное, особенное, страшное, чего они еще никогда не слышали, но вскоре понял, что ничего такого не знаю, — разве что историю об украденном ребенке, которую рассказывал дворник. Но потом я вспомнил о каникулах. Скоро будут каникулы! Я чуть не вскрикнул от радости. Трое глупых мальчишек со своей испанской гувернанткой, с которыми я с трудом разговаривал по-немецки, приезжают иногда к нам в деревню. Теперь бы я мог позвать на каникулы Брахтла и Минека, а на тех троих и вовсе не обращать внимания. И я представил себе, как бы эта троица таращила глаза на меня и на свою испанку, когда я пошел бы с Брахтлом и Минеком в заповедник, залез бы на деревянную триангуляционную вышку, отправился бы в старый загон для фазанов, где было как в джунглях, как бы мы пекли картошку и — у меня перехватило дыхание! — ходили бы по следу и бросали лассо… Это казалось таким захватывающим, что я ни о чем другом не мог больше думать и только ждал подходящей минуты, чтобы все рассказать им, объяснить, поговорить о предстоящих каникулах… А что, если я ошибаюсь? Что, если Брахтл и Минек сговариваются ходить в кино и в гости, а я об этом не знаю? Что, если они из школы начнут ходить опять без меня? А вдруг они сбегут у самой школы, пойдут одни, а я снова поплетусь сзади один или с Дателом, с которым теперь совсем не хожу. Что, если все это — и то, что Брахтл посадил меня рядим, и мои представления, будто мы понимаем друг друга, и что будто я принадлежу к их компании, — ошибка и обман? Глупость, конечно, но что-то меня настораживало. В моем сознании как бы возникла странная серая тень, в которой я вдруг узнал стены своей комнаты… Я думал об этом всю вторую половину дня и весь вечер в своей спальне перед тем, как ложиться спать. Ну, а географ?