— Ты не думай о том, что он тебе сказал. И не обращай внимания, слышишь. Это совершенная чепуха, Я знаю, где он живет, и скоро его убью. — Он остановился и поправил носки… Мы вышли из парка в каком-та странном напряжении, передо мной на мгновение возникла какая-то серая тень… Возле церкви святого Михаила Минек подал нам руку. Брахтл посмотрел на него и сказал вежливо:
— Не думай о том, что он сказал. Я выполню свое обещание. Я скоро убью его, чтобы ты был спокоен. Приходи после обеда к нам…
Мы дошли до перекрестка у москательной лавки в напряженной тишине, в которой я ощущал серую тень и еще нечто, что сверлило мне душу… У москательной лавки Брахтл на меня не посмотрел, сбросил ногой спичечную коробку с тротуара, махнул рукой и повернул за угол, где как раз медленно шел, если я не ошибся, Дател… Я вошел под железнодорожный мост, ступая, как во тьме, сердце у меня сжималось. Пришел домой, обедал с матерью, которая почти не разговаривала и смотрела в пустую тарелку, будто мысли ее были далеко-далеко отсюда, пальцами одной руки она легонько теребила скатерть… Отец — я даже не знал, что он дома, и мать тоже не знала — подошел к часам и в его голосе было что-то зловещее. Я вбежал к себе в комнату и там…
Да, все было ошибкой и обманом.
Мне уже не нужно было их звать к себе, рассказывать случай об украденном ребенке, говорить о каникулах, мне уже не нужно было спрашивать самого себя, почему Брахтл посадил меня рядом, больше ничего не нужно. Все было ошибкой и обманом, я не принадлежал к их компании никогда, и я понял… Географ! Чужой, незнакомый человек, которого я никогда в жизни не видел и который до этого тоже меня никогда не знал и не видел, а, значит, должен был меня только учить и больше ничего. А потом мне подумалось, виноват ли в этом только географ, и мне стало еще горше. Я слышал, как отец ходил в передней, где-то возле часов, вешалки и зеркала, потом он вернулся в кабинет; матери вообще не было слышно… Потом я вспомнил, что должен идти на урок к старой вдове учительнице на Градебную, и меня обступила мгла.
10
На урок и старой вдове учительнице я, вероятно, не дошел. Передо мной очутились деревья и кустарники вроде сада в заколдованном городе, я понял, что пошел не на Градебную, а совсем в другую сторону, под железнодорожный мост, через перекресток, мимо москательной лавки, и очутился в том месте, где улица поворачивает к церкви святого Михаила… Потом передо мной возник широкий ковер, усыпанный пестрыми цветами, от которого шел аромат восковых роз, я обежал его кругом так быстро, будто дорожка была посыпана раскаленными углями, надо мной и около меня показались другие деревья и кусты и какая-то широкая дорога в чащу… Внезапно я очутился перед памятником графу Штернбергу. Он стоял с чуть склоненной головой, будто о чем-то раздумывал, он стоял передо мной и глядел на цветок, который был в его согнутой руке, глядел и скорбно и грустно. Он стоял на большом темном мраморном постаменте, а вокруг цвели поздние сине-белые и темно-красные анютины глазки. Я сел перед ним на одну из скамеек, а черную папку с нотами, которую держал под мышкой, как надломленное крыло, я прижал к себе. Потом я услышал музыку. Она неслась в небе над памятником, будто где-то вдали играли черно-золотые горнисты и тромбонисты, она долетала сюда от китайского павильона, от пруда, по кронам деревьев, усыпанных осенними листьями и озаренных спокойным солнцем. Сначала я смотрел на деревья и машинально слушал, потом мне показалось, что кто-то сел на другой конец скамейки. Будто и он слушал и смотрел на деревья, потом перевел взгляд на графа Штернберга, стоящего на темном мраморном постаменте, потом опустил взгляд на землю перед скамейкой, затем поднял взгляд на меня… и потом спросил, что у меня в черной папке. Не иду ли я на урок музыки.
Я увидел рядом с собой совершенно незнакомого человека, которого никогда в жизни не видел.
Из-под красивой серой шляпы с черной лентой падали длинные темные волосы, под подбородком — лимонно-желтая бабочка, в кармане светлого элегантного пиджака виднелся темный кружевной платочек. На скрещенных ногах — коричневые полуботинки, начищенные до блеска, с белыми гетрами; на коленях — похоронное извещение. Он глядел на меня выцветшими, слегка запавшими глазами — видимо, ждал ответа.
Я впился взглядом в памятник, будто меня приворожили. Мне хотелось встать и уйти, но вставать и уходить, когда он подсел ко мне и заговорил, показалось неудобным. Но и молчать показалось неудобным. Я не знал, что мне делать. Наконец я все-таки осмелел и что-то сказал. Что-то неясное, смутное. Вроде, что должен идти на урок музыки, но не иду. А может, что вместо Градебной я пришел сюда. Или, что пойду на урок в следующий раз… Он легонько кивнул, посмотрел на памятник и опять будто бы слушал музыку, будто бы льющуюся с крон деревьев. И снова кивнул, придерживая извещение на коленях, и чуть-чуть ко мне придвинулся. Потом стал мне рассказывать. Что-то о каких-то мужчине и женщине, о чем они говорили…