Теперь я догадался, что он говорил не о себе, а о том, чье имя стоит в похоронном извещении.
— Если у тебя снова будут неприятности и у тебя будет охота и время, приходи сюда, — сказал он и посмотрел вниз на свои сверкающие полуботинки с белыми гетрами. — Я хожу сюда после обеда почти ежедневно, мне больше некуда ходить… вечером я не могу и утром тоже — я на репетиции. Пока я хожу сюда, но, кто знает, что будет дальше, жизнь ненадежная и в этой республике… кажется, что-то начинает происходить и в Австрии… Но это ничего. Ничего, — улыбнулся он выцветшими, слегка запавшими глазами, глядя, как я сижу перед ним на скамейке и смотрю вверх на него. — Это ничего. О плохой отметке или о разочаровании ты больше не думай, — улыбнулся он, — может быть, тебя никто и не хотел разочаровывать и обижать, может, никто так и не думал, как ты это себе представил, — в жизни такое случается. Может, ты это сам придумываешь, а между тем все обстоит благополучно. Ведь, может, все твои невзгоды выеденного яйца не стоят, и это самая обычная бессмыслица? — Он ласково улыбнулся и продолжал: — Не думай об этом. Не размышляй об этом, не рассуждай об этом, переступи через это, сделай вид, что ничего не случилось, притихни. Посмотри… — Рукой, на которой блестел перстень и в которой он держал скатанное в трубочку извещение, он показал на крону дерева, пронизанную осенним солнцем, где именно сейчас кончилась фантазия из «Севильского цирюльника» и откуда легкий ветерок уронил на землю желтый лист… — Посмотри… Ну, до свидания и учись как следует музыке…
Он поправил кружевной платочек в кармане светлого элегантного пиджака, дотронулся до лимонно-желтой бабочки пальцем, на котором сверкал перстень, снял шляпу, посмотрел в ту сторону, куда ушли полицейские, и медленно, держа в руке скатанное в трубочку извещение, пошел к ковру из цветов.
Вскоре я взял папку с нотами и тоже пошел.
Медленно пошел, домой, через сад, раскинувшийся посреди заколдованного города.