— Ваша обезьянка косая, — сказал он нам через плечо. — Дай-ка мне тоже кусочек кожуры, я свою уже выбросил.
Хуже дела обстояли у Царды. Но он может еще исправиться до конца года. Словом, каждый из нас мог исправиться. Ченек и Доубек тоже. Пан учитель им сказал, чтобы они не шептались на уроках, а то он их рассадит… Потом подошла очередь Цисаржа, Датела, Даубнера, Догальтского… Догальтский, который часто ездит в Вену и знает ее, наверное, так же хорошо, как я… тут уж я совсем забеспокоился. Что говорил пан учитель Досталу, я уже не слышал. Произнесли мое имя…
Сердце у меня стучало, как колокол, и меня охватила тоска. Как первый раз, когда я пришел в класс. Но тогда я был растерян и чувствовал, что меня кто-то преследовал всю дорогу, сейчас я просто боялся, что отец меня не возьмет в Вену. Брахтл коснулся моей руки, которой я держался за парту, несколько раз ее погладил чем-то твердым и холодным — стеклянной обезьянкой… потом снова зашептал, чтобы я не боялся.
— Поедешь, не бойся… — зашептал он, и я подумал, что если бы по какому-нибудь предмету я и не очень-то, все равно я могу ехать, ведь из-за одного предмета… А получилось все хорошо.
Пан учитель сказал, чтобы я научился делить с остатком, и позвал меня к кафедре. Вена была спасена.
Вернувшись к парте, я положил в рот кусок апельсиновой кожуры. Она мне не понравилась — была горькая, но это уже не имело значения. Пришла очередь Фюрста, который иногда ездит в Вену, потому что, говорят, у него там родственники, его парта через проход рядом с нашей. Сегодня он был отутюженный и накрахмаленный больше, чем обычно, вырядился, будто бог знает какой праздник, шел к кафедре словно павлин, хотя оснований к этому не было никаких, табель у него был плохой, некоторые вслух над ним подшучивали. Грунд, лучший ученик в классе, пошел к кафедре так же спокойно и уверенно, как и отвечает на уроках, когда его вызывают. Когда он возвращался к парте, кивнул мне и улыбнулся. Он охотно со мной подружился бы, хотя я его не очень люблю. Вызвали Гласного, Хадиму, потом Катца. У последнего были одни пятерки, даже по географии и естествознанию. Когда он шел обратно на заднюю парту возле печки, он посмотрел на меня ясными темными глазами и улыбнулся, Мойша — поэт. У Кони дела были плохи, особенно по географии и естествознанию, он возвращался на свое место довольно испуганный, но он мог еще исправиться. Исправиться может каждый. Потом настала очередь Коломаза и Копейтки, у них дела были не так плохи, как они думали. Когда Копейтко возвращался на место в своей куртке с короткими рукавами, он подпрыгивал, про остальных я уже не слушал, только про Линднера, провалившегося по всем предметам, по которым только можно, а потом я опомнился, когда вызвали Иржи Минека, — у него все отлично. Когда он вернулся на место, Брахтл положил ему руку на голову и дал кусок апельсиновой кожуры. От нашей парты пахло апельсинами, как в райском саду, и я радовался. Радовался за Брахтла, Минека, Бродовского, Катца и Буку, которые думали, что табель будет хуже, а главное, радовался из-за Вены, куда поеду с отцом на пасху ночью на машине. Это зависело от табеля.