Штернбергский парк зимой пуст и безлюден.
Граф Штернберг стоит посреди квадрата черной перекопанной земли на большом темном мраморном постаменте. К нему можно подойти и прикоснуться, хотя бы к постаменту, но кому бы это пришло в голову! Он стоит со склоненной головой и смотрит на цветок, который держит в руке, на плече у него комочек снега; снег остался со вторника, комочек похож на маленькую белую птичку, зато внизу, на постаменте, сидит настоящий большой черный дрозд. Скамейки вокруг памятника мокрые, пустые, да и кому тут сидеть… Никто сюда теперь не ходит, никто здесь не гуляет — незачем, ветви голых деревьев дышат холодом и зимней серой тишиной… Вдоль дороги, идущей за памятником к пруду и к павильону, выстроился черный кустарник, потянулись седые влажные газон на которых местами лежит снег, дорога пуста и безлика, как и весь парк, на ней не видно ни одной живой души. И пруд в конце парка полузамерзший, но это слабый-слабый ледок, прозрачная ледяная корочка — утки на ней едва ли удержатся. Они плавали в полынье, у небольшой скалы, с которой в пруд стекает ручей, и опускали головы в воду, так же как летом, — наверное, им безразличен холод. От лебедей здесь не осталось и следа — они бывают только летом. На зиму их уносят в зоопарк, как однажды об этом рассказал нам Хвойка. Китайский павильон за прудом — тихий, опустевший, запертый, у него на крыше тоже несколько маленьких белых птичек — комочков снега.
— Ты все еще сердишься? — спросил Брахтл, подойдя к парапету.
Эти комочки снега словно птицы, заколдованные Снежной королевой, я усмехнулся в душе… а павильон как избушка бабы Яги на курьих ножках, я опять усмехнулся… или пряничная избушка. А это — озеро…
— Где вы меня утопите? — спросил я. — Ведь пруд замерз.
— Замерз, — вздохнул Брахтл, хотя это была неправда, на пруду была лишь прозрачная ледяная корочка.— Оставим до следующего раза. Хоть и жаль. О чем ты сейчас думаешь, говори быстро!
Ох, о чем я сейчас думал! И не только сейчас, у пруда, возле парапета, но и все время, пока мы шли сюда, с последнего урока истории и до этой минуты, о чем я сейчас думал! Я не думал о Водной улице — это ясно; табель был в кармане, и я мог думать о Водной улице когда угодно, хоть каждый день и даже на пасху, когда вечером мы сядем с отцом в машину и поедем… Я думал о том, как Брахтл избил Фюрста. Единственная вещь, мучившая меня, была кровь, которая текла у Фюрста. Но то, что он лежал на земле и при этом боялся испачкать костюм, мне нравилось, а потом стала терзать мысль — кто это сделал и почему. И вдруг я пожалел, что не избил Фюрста на школьном дворе, так же как Брахтл. Что я только толнул его, а не бросился на него, когда он упал на землю. Я подумал, представится ли мне еще случай избить его как следует. Столкнуть его на скамейку, на паркет, а потом броситься и избить его, и лучше всего перед уроком чешского, подумал я. Или в конце уроков, как это было сегодня? Думал я и о том, что привезти Брахтлу из Вены на память. И Минеку, и остальным, и Катцу — бог его знает, почему он заступился за Фюрста.
— Ты очень хороший… — сказал Брахтл. — Может, мы тебя и после не утопим. Я еще подумаю.
Мы смотрели на пруд, на уток под скалой, на ручей, который водопадом стекал по ней в пруд, на тихий, заколоченный павильон, и было нам хорошо. Иногда мы прикасались к парапету и тогда чувствовали колючий холод на ладонях, потому что все мы были без перчаток, а парапет был и железный и промерзший. Но нам было хорошо. Парапет нас морозил и колол, как черт, и я вдруг вспомнил о карманах отцовского кожаного пальто. Когда он выходит из кабинета с синим чемоданчиком в руке, прищурив глаза, с сигаретой во рту… в карманах его кожаного пальто — твердый холодный металл, который стоило только быстро выхватить и нажать курок. И с Фюрстом было бы покончено…
— Ты ужасно хороший, и никто не смеет тебя утопить, — повторил Брахтл так ласково, как говорит с Минеком, и наклонился ко мне. — У тебя не замерзла рука? Ведь у тебя почти замерзла рука, не держись больше… — И он снял мою руку с парапета.