Три ночи Коцоуркова не смыкала глаз, а на четвертый день Руженка решила, что пойдет тоже…
Я вспомнил, как возразил Руженке, что это будет бесполезно, что та пани не может знать о том, что у нас произошло, не может знать, что у нас делается, что она даже не знает нас, никогда нас не видела, что, пожалуй, она предсказывает только будущее.
— Только будущее, господи боже мой! — всплеснула руками Руженка. — Это самое важное. Когда человек знает будущее, он может к нему подготовиться. Если она не может знать, что у нас произошло, если она нас никогда не видела, не знает, — волновалась Руженка, — не все ли равно. На то она и предсказательница. Я думаю, это наше единственное спасение, нужно попробовать. Даже с высунутым языком, босиком — все равно, а я туда пойду. Господи боже мой, этого требует жизнь! Пойду, и ничто меня не удержит! — воскликнула она, а я застыл как истукан.
Руженка сказала матери, что пойдет за покупками и что было бы хорошо, если бы с ней пошел я.
— Хоть бы он увидел, — сказала Руженка и бровью не повела, — хоть бы раз увидел, как я ловко покупаю продукты… О нашем замысле, — обратилась она ко мне, когда мы остались вдвоем, — никто не догадается, ведь это задняя мысль. — И она сказала, что в школу я тоже хожу с мыслями, о которых никто не догадывается, и если я хочу, то могу не ходить в логово, а подождать на улице. Руженка схватила большую хозяйственную сумку, и мы пошли.
Был сырой субботний вечер. От фонарей на тротуары падали тусклые желтые пятна. В магазинах, все еще открытых и полных различными товарами, тоже горел свет, который сливался на улицах со светом фонарей.
— Здесь, — показала она мне на одну витрину, — продают кило масла за двенадцать крон. Ведрал продает кило масла за четырнадцать. Но этот обдирала и кофе продает дороже. Ладно, мы ведь идем в другое место. — И Руженка отошла от витрины.
Мы прошли через лабиринт улиц со странными домами и особняками, в которых расположились посольства иностранных государств, прошли мы и мимо совсем пустых, запущенных особняков, где находятся какие-то музеи, например музей кондитерских изделий или детских игрушек, или разные чудные учреждения, как, например, учреждение по восстановлению былой красоты, — я от всего этого совсем ошалел. А потом, миновав этот лабиринт, мы подошли к аркаде, которая началась сразу за особняками и была такая длинная, что ее едва было видно от одного конца до другого. Под арками находились лавки, где продаются ангорские и сиамские кошки, канарейки, черепахи и аквариумы, лавки с керамическими изделиями — горшками, мисками, тарелками, с разными заморскими пряностями — перцем, анисом, можжевельником, корицей. В том месте, где начиналась аркада, цветочник продавал бутоны роз, а в конце ее турок продавал мед и сладкий рахат-лукум. Когда мы еще только приближались к аркаде, Руженка посмотрела на один погасший газовый фонарь, который стоял недалеко от нас, и сказала:
— Она носит черную хозяйственную сумку, и никто не знает, что в ней находится. А в том, как она одета, по словам Коцоурковой, есть доля правды. На ней черная юбка, которая совсем не юбка, а перепонки, крылья у нее сложены под руками, и она делает вид, что это зонтик, на голове черный платок, но и он едва ли настоящий, а шаль, в которую она кутается, настоящая. Это обычная вязаная шаль, какая продается фирмой «Чех», — утверждала Руженка. — Но если вместо бахромы там щупальца волосатых привидений, то у «Чеха» такую не продают. Шали с привидениями он не держит.
Мы подошли к аркаде, под сводами было довольно оживленно, но дело шло к вечеру — издалека слышалось мяуканье кошек и свист канареек, и Руженка сказала:
— Интересно, боятся ли ее продавцы, когда она приходит к ним за покупками. Почтальон, наверное, ее не боиться, — прибавила она, но тут же передумала и сказала: — Почтальон к ней, наверно, не ходит. Не потому, что боится, а потому, что никто не пишет. Она тоже… — Руженка стала говорить тише и оглянулась. — У нее ведь никого нет… Конечно, никого у нее нет, — кивнула она после раздумья, — нет ни родственников, ни друзей, разве какой-нибудь призрак, если позовет его вечером. Но позвать призрак — все равно, что не позвать никого, по крайней мере я так думаю. Как с ним говорить, с призраком? — засмеялась она. — Ничего из этого не выйдет. Это все равно, как если бы я разговаривала сама с собой. Ох… — вздохнула она, — это одиночество! А что, собственно, есть у того человека…