Мы были у входа в аркаду, там стоял цветочник, оцепенелый и неподвижный, будто это был не человек, а восковая фигура; на лотке перед ним лежали бутоны роз — сейчас, вечером и почти еще зимой! Это было удивительно… Но Руженка направилась чуть дальше, где под газовым фонарем в небольшой толпе людей какой-то человек продавал ботинки. Потом мы пошли под аркадой, освещенной желтыми фонарями. Руженка осматривала все. У прилавка с посудой она сказала:
— Посуда нам не нужна, этого у нас слишком много.— На минутку она остановилась возле кошек и канареек и тоже сделала заявление: — Кошку в квартире я не хотела бы держать, кошку — нет, а попугая я бы купила. По крайней мере хоть кто-нибудь да разговаривал бы у нас в доме. — Потом мы подошли к бабкам, которые продавали пряности, и тут Руженка вдруг остановилась надолго. — Нужно что-нибудь купить, раз я пошла за покупками, и масло за двенадцать крон я не взяла, — воскликнула она, — не возвращаться же домой с пустой сумкой! — И тут она сказала, чтобы я знал, как она делает покупки. — Человек должен быть быстрым и ловким… — зашептала она, — купим вон то. — Руженка остановилась возле сгорбленной морщинистой бабки в черном платке, в большой черной юбке, сшитой из кусков, в платке, по краям которого висела бахрома, и с зонтиком, сложенным и висящим на руке. Руженка купила у нее пакетик перца. — Ну вот, покупки мы сделали, — сказала она, бросив пакетик в большую хозяйственную сумку.— Пожалуйста, это стоило меньше кроны… А теперь мы можем идти.
Я был страшно удивлен.
— Мы, в самом деле, к ней пойдем? — спросил я, когда мы подошли к концу аркады, где стоял турок и продавал мед и рахат-лукум. — К этой волшебнице? — Но Руженка посмотрела на меня и покачала головой.
— Мы идем не к волшебнице, а к предсказательнице.
— Предсказательница разве это не та волшебница? — спросил я, когда мы прошли мимо жандарма, и совсем от этого одурел. — Так это не она?
— Нет, это совсем другая особа, — ответила Руженка.
Потом мы дошли до угла желтого дома с табличкой. Мы были на месте.
— Так я туда пойду, — застонала Руженка, стоя под ободранной заржавевшей табличкой предсказательницы, до которой едва достигал свет газового фонаря… — Так, значит, я туда иду. Нужно все испытать, ничего не поделаешь… — Потом она посмотрела на меня — я стоял словно статуя, она воскликнула, чтобы я стоял там, где стою, — значит, под табличкой, и никуда не ходил. Если она долго не будет возвращаться, то я должен побежать к полицейскому за угол и сказать ему, чтобы он немедленно ворвался в дом, даже если придется выломать двери. А вообще чтобы я никуда не ходил, как бы чего со мной не случилось. — Уже вечер, и не следует здесь прогуливаться, — сказала она. — Ходят здесь разные турецкие призраки.
Мне показалось, что она дрожит и идет к дверям дома медленнее, чем Коломаз, когда его вызывают к доске или отправляют к сторожу за мелом. В дверях она еще раз остановилась, посмотрела на свою большую черную сумку, в которой на дне лежал пакетик с перцем, вздрогнула и скрылась в темноте.
В этот момент часы в передней пробили половину четвертого и прервали мои воспоминания. Я быстро взглянул на стену, чтобы она опять не упрекнула меня, что я так долго молчу, что это прерывает мысль и разговор теряет связь, но, видимо, это мне не угрожало. Она как раз высовывала голову из рамы.
— А что этот, его брат? — сказала она совсем спокойно. На этот раз мне действительно ничего не угрожало: спрятавшись за стекло, она не обратила внимания, что я молчал, мне ничего не угрожало, только я снова вспомнил, что до сих пор не поведал ей ни слова и она мне ничего не сказала… — этот его брат? Он давно у вас не появлялся, его не видно и не слышно. Надеюсь, он не покинул этот свет?
— Дядюшка Войта? — засмеялся я, хотя мне было не до смеха. — Дядюшка Войта свет не покинул. Он еще директор металлургического завода, и я иногда хожу на этот завод. Как-то я был там, но только давно. Я охотно пошел бы туда еще раз.
— Есть чего смотреть, — махнула она рукой, которую высунула из рамы. — Лучше пойди в какой-нибудь порядочный музей. Я думала, что он уже покинул этот свет, так долго его здесь не было, — нет о нем ни слуху ни духу. Но я считаю, — она посмотрела вверх, будто хотела там извиниться перед кем-то, — я считаю, что брат, конечно, лучше, чем он, впрочем, это безразлично: все равно брат — отступник. Ну, конечно, отступник, — улыбнулась она, видя мое удивление. — Вместо того чтобы ходить в церкви и храмы, он посещает общество с какими-то символами… Но оставим этот разговор… — сказала она, видя, что я не перестаю удивляться. — Я от него могу заснуть, а этого я как раз и не хотела бы. Жизнь — тюрьма, и только кажется, что нет, тюрьма, как и весь свет, и эта его школа, — она забренчала цепью, — только привидениям кажется, что это нечто прочное. Конечно, она существует, но только частично, чуть-чуть, сам узнаешь, когда проживешь жизнь. Ну, а что учительница, к которой ты ходишь на музыку? — спросила она. — Как твои успехи?