— А у нас тут будет Гини, — сказал я.
Когда я, с трудом пересилив себя, вернулся в столовую, матери за столом уже не было, она сидела в кресле, ближе к буфету и пила кофе, который, должно быть, совсем остыл. Дядя стоял, опершись о буфет, и курил сигару, линией рук и слегка согнутой ноги он отдаленно напоминал графа Штернберга, только вместо цветка держал сигару, а костлявый мужчина во фраке и с длинными волосами стоял у окна, букет красных роз он держал за спиной и без всякого выражения смотрел на дядю и на мать. Действительно, и этими волосами и фраком он напоминал дирижера, который собирается поднять палочку, но еще пережидает минуту. По радио тихо играли Бетховена, я тут же узнал эту музыку.
Где-то вдали гудели органы и вызванивали колокола, кругом горело бесчисленное количество свечей — желтых, сверкающих, мерцающих, словно так же, как и наша люстра в столовой и свеча в подсвечнике на столе, но потому, что тех было много, вокруг разливалось море света. А дедушка стоит посередине в голубом мундире с золотом и пурпуром на воротнике, одна его рука поднята и дрожит у околыша фуражки, а на лице умиротворенная, извиняющая улыбка… И меня охватила страшная тоска. Тоска и страх. Страх перед чем-то, что невозможно описать. Что присутствовало в нашей столовой с первой минуты, когда мы туда вошли. Теперь это нечто получило резкую окраску, приобрело какую-то загадочную силу, которая стояла тут же, между нами… Неожиданно я заметил, что все еще жую эту Брахтлову резинку, и, вспомнив о Брахтле, о Минеке, о Буке, о Катце, мне захотелось вырваться отсюда, бежать, бежать в парк, к памятнику, где, конечно, никого из них уже не было. А небо страшно заволокло, каждую минуту могла разразиться гроза, пойти дождь, в парке, должно быть, стояла темнота, было пусто и безлюдно, захотелось кричать, чтобы кто-нибудь из них пришел сюда и остался здесь со мной — Брахтл, Минек, Бука, Катц или даже Грунд, но телефон не работал, и я чувствовал, что долго не выдержу, не выдержу… Я украдкой посмотрел на двери соседней комнаты… Никто этого не заметил. Дядюшка стоял у буфета, задумчивый, со склоненной головой, мужчина стоял у окна и глядел на нас без всякого выражения, как дирижер, который ждет; из-под фалд его фрака торчали розы… А мать сказала, чтобы я подошел к ее креслу. Когда я подошел, она слегка обняла меня, и ее рука дрожала, почти так же, как все мое тело. По радио играли Бетховена…
И тут вдруг часы в передней, которые у нас идут на десять минут вперед, пробили восемь, восемь темных тонов, значит, было без десяти минут восемь, восемь темных тонов, барабанов. Бетховен затих… И мать как раз хотела выпить кофе, который стоял близко на буфете — стоило протянуть руку, а дядюшка возле буфета хотел как раз что-то сказать, как вдруг свеча заморгала будто приток воздуха проник в столовую, свет в люстре еще больше ослабел и замигал, а из радио раздался голос...
По-немецки, потому что мать, вероятно, давно переключила радио на иностранную станцию. На станцию дедушкиной страны…
— Meine Damen und Herren! Дамы и господа…
Голос звучал серьезно, как музыка Бетховена, как далекие орга́ны и колокола, как восемь тяжелых тонов, барабанов, и я все понял: проповедник с черным нагрудником на кафедре перед золотыми конусами в море свечей под куполом с крестом и башнями. Дамы и господа…
— Herr Bundespresident… Господин федеральный президент поручил мне сообщить австрийскому народу, что мы уступаем насилию.
Мать безжизненно оперлась о кресло, а дядя отложил сигару. Мужчина у окна вдруг неожиданно улыбнулся мне…
— И мы прощаемся в эту минуту с австрийским народом немецким приветствием и сердечным пожеланием: господи, сохрани Австрию…
А потом из радио-послышалось слово «господа», но в этот миг передача прервалась, будто ее разрубил какой-то топор… И начали играть гимн. Гимн дедушкиной страны. Sei gesegnet ohne Ende, Heimaterdewun-dermild… Будь бесконечно благословенна, прекрасная отчизна… Огромный могучий хор пел в сопровождении оркестра. И еще раз раздался гимн: Sei gesegnet ohne Ende, Heimaterde wundermild… А потом в третий раз: Sei gesegnet ohne Ende, Heimaterde wundermild. А потом еще один раз, но уже без слов. Только большой могучий оркестр… А потом снова раздался тот же гимн, но опять со словами. Опять пел огромный могучий хор в сопровождении большого оркестра, как и в первый раз. Только слова, слова были совсем другие. Уже пели не Sei gesegnet, будь благословенна… Я хорошо это понимал… Пели Deutschland, Deutschland uber alles… И это летело, как пение ангельского хора на небесах…