Мать встала с кресла, поцеловала меня в щеку и ска,зала, что это конец.
Дядюшка подскочил к ней, поддержал ее и поцеловал ей руку.
В эту минуту зашевелился мужчина у окна и с улыбкой, пряча за фалдами фрака букет красных роз, на шаг подошел к матери…
Тут кто-то зазвонил.
Прежде чем я опомнился, в столовую вошел тот, кого никто не ждал, — Грон.
Он обошел стол со стороны окна и, не доходя шагу, остановился перед матерью. Он нахмурился, на его низком лбу выступил пот, будто он выполнял какую-то очень тяжелую, требующую усилий работу, и напряженной рукой подал матери букет красных роз.
А потом Грон сказал, что на здании австрийского посольства час назад поменяли флаг. Уже час, как там развевается свастика. А у отца идут сплошные совещания…
— Ну да, совещания! Разве он еще не пришел? — засмеялся Грон. — Разве его здесь еще нет, нет… Но он эдесь, он здесь, — засмеялся снова Грон. — Моя жена завтра будет готовить козлятину, жарить будет, ей нужны кой-какие коренья… Есть у вас, так покорно благодарю…
И Грон ушел. Мужчина во фраке прищурился, подошел к столу и сел на свое место. Букет, который он минуту назад держал в руке, теперь держала мать, она стояла совсем бледная и дрожащая у зеркала, а дядя искал вазу. Когда он нашел серебряную вазу в соседней комнате, поставил ее на стол рядом с подсвечником и опустил в нее розы, костлявый мужчина во фраке допил рюмку, облизнулся, выпятил челюсть и ни с того ни с сего посмотрел на шею матери… А потом я выскочил из столовой как сумасшедший.
Когда часы в передней, которые идут у нас вперед на десять минут, пробили два, я все еще трясся от ужаса. На улице было тихо, грозы так и не было, дождя тоже, в комнатах слабо горел свет — оттуда были слышны шаги. Руженка стояла у окна и звала Коцоуркову, говорила, какая в этом году прекрасная весна, что они пойдут на Чаплина, Коцоуркова ей отвечала, стояла там когда-то какая-то зеленая расписная миска, какой я давным-давно у нас не видел, и, собственно, почти забыл про нее и слышал звонкий хрупкий голосок, который говорил что-то о каком-то цветке, — все это не имело между собой никакой связи. Из передней я слышал шорох, будто там были кошки или стадо овец и среди них лисица, а откуда-то — из-под дома, из подвала — ничего не был слышно, даже блеяния, тишина, только голос Грона что в это мясо нужно прибавить кореньев и что, наверно у нас есть эти коренья… А за стеной моей комнаты я слышал страшное бренчанье и выкрики, будто там вставал на дыбы взнузданный дикий конь, будто там ломали дерево, будто там сыпалось стекло, бренчанье это слышалось и в приглушенных шагах, и в словах Руженки, которые она время от времени выкрикивала из окна. Матери не было, а Брахтл, Минек, Бука и Катц слонялись по парку и не слышали меня, так же как и никто не слышал, хотя я звал. И видел я красные розы в зеркале в столовой в серебряной вазе, рядом упавший стул, газету… перед домом двух чужих людей, глядящих в наши окна, а где-то далеко за всем этим я слышал колокола, органы и напев ангельского хора. И я чувствовал розы в пододеяльнике своего стеганого одеяла и видел посла, у которого мы недавно были, его жену и детей, которые смотрели на нас большими синими ясными глазами… Боже, чего я только не слышал, чего я только не видел… А потом я уже не видел ничего, только этот город с кошечками, пасхальными яйцами, баранами и нашего Гини, который там остался…
15
А потом мы не знали, плакать нам или смеяться, было двадцать три градуса тепла, люди уже ходили купаться, но плакать или смеяться мы хотели не поэтому, а из-за старой знакомой истории. В эту пятницу первым уроком должна быть география — географ уже давно заменил свой первый урок естествознания по пятницам на географию, — а последним — чешский язык. Урок чешского мы любили. Пан учитель должен был начать сегодня рассказывать новые стихи Эрбена. До сих пор мы не знали какие, их оставалось еще много за этот год, который мало-помалу подходил к копцу, он разобрал с нами только «Водяного», «Полудницу» и «Загоржево ложе»… От географии мы приходили в отчаяние. Потому что географ начал с новых каверз…
Начал он каверзы уже через неделю после несчастья, которое произошло в дедушкиной стране, и снова о «прошлом часе» и извинениях. Начал исподволь, тихо, будто прял на прялке невинную пряжу для носового платочка. Хотя мы и видели, что он плетет сеть, мы еще были спокойны. У нас все же был опыт минувшей осени, когда он задавал вопрос «что у нас было в прошлый час» и у нас в запасе была счастливая фраза, которую тогда предложил Броновский, фраза, что «в прошлый час мы не учились»… Но это продолжалось недолго, сеть была сплетена, и географ неожиданно набросил ее на парты, как темный рыбак Уриэль… И попался в нее целый класс. Потому, что на этот раз выяснилось, что ему не важно, что у нас было в прошлый час, а вместо этого «что у нас было» он придумал «извинение». Мы узнали, что это совсем другое дело.