И тут Руженка сказала, кто его знает, может, продает и конфеты.
— Может, тайно, — сказала она, — из-под прилавка. Из-под того прилавка, по которому бегает мышь, как видел это пан Катц. Чтобы не платить налога…
Потом она сказала, что в том роме в шариках должна была мокнуть кожа. Кто знает, может, в тех кружочках с апельсиновыми корочками был кусок кожи? Может, мне это и показалось, но я готов присягнуть, что там было нечто в этом роде. Это были не апельсиновые корочки, а куски кожи… Но тут Руженка вдруг засмеялась и сказала, вот бы знала наша бедная бабушка… Сказала просто так, она не любит бабушку и нарочно не вытирает ее портрет, чтобы он был запыленный. Бабушка видеть не может Руженку и говорит, что она у нас только для того, чтобы всех раздражать… Но мне это не давало покоя, я быстро убежал к бабушке, чтобы поделиться с ней тем, что мы с Руженкой выяснили.
Едва я на этот раз вошел в комнату, как Миша меня спросил, почему я так гримасничаю. Не съел ли я чего-нибудь… И я ответил — кожу. Потом что «звезда» купила мне бонбоньерку у Шпитца, у которого кожевенный магазин на Летрской в Старом Месте. И тут бабушка вскрикнула так, что у нее в ухе стал раскачиваться бриллиант:
— У Шпитца, который держит большой кожевенный магазин!
Она потребовала, чтобы я немедленно выпустил из рук эту бонбоньерку. Хотя я вовсе ее не держал — она лежала в кухне на столе… И чтобы я вообще не дотрагивался до нее, потому что конфеты могут быть испорченными. Что, безусловно, Шпитц продает конфеты из-под прилавка…
— Но что сказала та, со щеткой, — сердито спросила бабушка, — воплощение глупости. Это совсем не из-за налога, а потому, что он не имеет права делать конфеты, раз торгует кожами…
Затем она подняла глаза кверху и сказала, что она сразу подумала, что это подозрительно, едва увидела певицу. Что во времена императора она не могла бы носить такое платье. Что ее быстро бы выдворили. И кто знает, кто она такая и к чему это, и вообще поет ли она в будапештской опере. Едва ли. Потому что опера в Будапеште королевская.
— Наверное, она танцует в каком-нибудь баре, — сказала бабушка и метнула взор на стеклянную горку, — может, танцует в баре на Венгерской улице. Там, где артиллерийские казармы… Один венгерский батальон и один чешский полк… Этот бар наверняка существует теперь! — воскликнула она решительно. — Во времена императора там такого бара, конечно, не было… Эту танцовщицу из бара, — прибавила она, посматривая на горку, — я видеть не хочу.
Она опять махнула рукой, будто разговор окончен, и попросила меня, чтобы я рассказал, что нового в школе после каникул и что вообще делается…
— Оставим это сейчас, — выпалил я снова небрежно, посмотрел на круглый столик, на котором не было даже пустой рюмки, ни ломтика лимона, — все перенесли в соседнюю пурпуровую комнату; сегодня мне совсем не хотелось откровенничать и разговаривать, все в доме вертелось вокруг гостей. — Оставим это сегодня. Бонбоньерку я в руки не возьму, — улыбнулся я. — Сейчас начало сентября, время летит… — Бабушка вздрогнула, забренчала цепью, а я убежал. В кухню, за бонбоньеркой от Шпитца. Я отнес ее в пурпуровую комнату, где сидели все: мать, отец, дядя и она, «звезда», где сейчас сидела и Руженка. Молча я положил бонбоньерку на стол к ликеру, к рюмкам, к ломтикам лимона и больше на нее не смотрел. Чтобы «звезда» не спросила меня, почему… Но все произошло не так.
Едва я вошел и положил бонбоньерку на стол, «звезда» захлопала в ладоши и стала улыбаться мне рубиновыми губами и черными блестящими глазами, улыбаться мне сквозь длинные, тонкие, черные ресницы, от которых я чувствовал себя совершенным дурачком, и вдруг сказала:
— Mihály, gyönyörü fiu, gyönyörü kiss fiu!9 — И по-немецки прибавила, чтобы я сел к роялю и что-нибудь сыграл.
Мать улыбнулась и начала за меня извиняться, извиняться, что я еще не очень умею, учусь недавно… Но «звезда» все это весело обошла, и отец кивнул мне и предложил, чтобы я сыграл. Мне ничего не оставалось, как сыграть. Но прежде чем я сел к роялю, который стоит в углу комнаты возле зеркала, я должен был — хотел я этого или нет — сбегать за нотами, которые лежали в комнате у бабушки. Выбора у меня не было, потому что без нот я бы вообще ничего не сыграл. Бабушка, увидев, что я опять вхожу в комнату, холодно спросила меня, может быть, мы поужинали и, может быть, эта танцовщица из бара не сидела с нами за одним столом… Я сказал «да», сказал, что пришел за нотами, потому что буду играть. Тут бабушка вздохнула и сказала, чтобы я взял что-нибудь легкое. Легкое, что годится для танцовщицы с Венгерской улицы, где стоят артиллерийские казармы… А Миша закричал, что я должен сыграть что-нибудь хорошее, потому что,я должен похвастаться. Сыграть то, что умею лучше всего. А бабушка вытащила костлявую руку из рамы, махнула и сказала, тогда пусть я возьму «Stille Nacbt», Но медведь заворчал, что сейчас не рождество, а начало сентября.