И змеящийся эпителий,пока тело лежит в постели,неустанно шуршит в ночи.Только тень на стене молчит.И кто знает, что с нею будет,когда шум случайный разбудити душа во сне закричит.
Конец столетия
Всё ярче листва на закате столетья, и странно,по-прежнему время вращать времена не устало,как карусель в цепенеющем парке перед закрытьемв час, когда тени сдувает с холодных скамеекбезжалостный ветер.
Костры разожгли на углах, пешеходы подходят,и незнакомцы глядят в тебя пустыми глазами,как боги в музее.К счастью, пивные открыты,а в глуши не закрыты ларьки, далеко посевная,и три одичавших души согревает бутылка.
Поют пролетарии песни последнего боя,но пива навалом, свалило начальство,и спорить уж не о чем больше.С праздником! Нас пригласили,отметь этот день, дорогая.Может быть, это последняя встреча.Кто знает?
Двойник
Я жизнь свою провёл в борьбе с тобойс тех пор, когда стоял на мостовойв морозном паре у родных парадных.Теперь опять с повинной головойя слушаю, что шепчет соглядатай.Но, Боже мой, на то ответа нет.И только сон, когда плывёт рассвет,мне уши затыкает мёртвой ватой.
Прости меня, я не желаю зла.Но тычется дурная головав пустые руки, что не держат книгу.И, падая во тьму, воздушные слова,как блики, в никуда бегут по свету.
И мой ровесник, собеседник мой,сидит передо мной, задумчиво-седой,молчит и курит, старый неврастеник.Хранит посулы телефон немой.Там был и третий, безупречный, нои мной, и им остался незамечени ускользнул полупрозрачной тенью.
Июнь в Москве
Пока ещё хоть местность узнаётвечнолетящим пухом.Да анонимно поезд позовётзнакомо-донным гудом.
И это даже и не тот же звук,а слепок того звука, сгусток.Знакомо дышит предвечерний луг.Всё остальное пусто.
Так зверь на память запаха идёт,не напрягая слуха.Я позабыл, как звонок небосвод,когда так тихо, сухо.
Почти неузнаваем ближний лес:оскалы вилл средь сосен, но —суглинок, супесьи электрички дробный гон в ущельябезымянных улиц,
где глаз не узнаёт проулков стык.Мёртв низких окон фосфор.И всё это исчезло за год, вмиг.Почти неразличимый материк,где только пух да запахдачных сосен.
* * *
Ситуация грустная, моя дорогая.Воздух распадается на хладные глыбы.Мы в них живём, оберегая —каждый своё, я, например – губы.
Сколько лет я шепчу, прошу слова.Мы с жизнью всю жизнь говорим о разном.Я не прихожусь ко двору и каждый раз сноваищу полосу жизни, за которой – бездна.
Но и к бездне глаз привыкает устало.Там что-то знакомое движется и мерцает:мешки, головные уборы, без конца и краятоска-пересадка, толчея вокзала.
* * *
По поводу ситуации, моя дорогая.Она, по-прежнему, грустная,по меньшей мере.Теряешь одну,приходит другая.Но каждый сам, в одиночку,боится своей потери.Что такое потеря?Поиски дома, пустое местов груди субъекта.Правоверные за менясправляют субботу,где угодно, а я, молодея,ношу по гостям грудную клетку.
Как стареет женщина?Память о боли,крик: Филипп! – в окно,в горящую бездну.Забота о пыли.
Мужчина стареет, как волк в диком поле,ища реку родную.Потом на пределе —видит душу свою, как маяк в тумане,плывущий, зримый, недостижимый.Корабль жизни проходит мимов мерцающем караване,и на борту неразборчиво имя.
Что же остаётся?Глоток свободы. Приятие неизбежного счёта,счета, заботы, вечерняя почта.О чём, Всевышний? Дожить до субботы,До Рош Хашана, до Эрец —и там залечь ночью.Камень стынет медленно.Звёзды хрупки. Пахнетгорящим вереском, мусоромот Рамаллы, сухой кровью.
Лежу один, поднимая к лунеозябшие руки, своему покою не веря.И на меня, тихо старея,глядят удивлённомасличные деревья,так и не узнав, что они деревья.
Сверстники
Что нас связывало?Трудно сейчас сказать.Наверное, некуда было деться.Под ногами плыл и дымился июльский асфальт.Уезжая, я так и не сумел проститься.
Кто он был: школьный друг, собутыльник,соперник?Помню какой-то горчичный районный клуб,пыльный ветер, сдувавший пивную пенус потрескавшихся лихорадящих губ.