Морозов сказал ему о переброске угля.
— Это революционно, — радостно улыбнулся Митеня. — Научно-техническая революция наоборот.
Он говорил правду и радовался тому, что говорит ее.
— А если бы там работали твои дети? — продолжал он. — Что тогда?
— Критиковать легче всего.
— А своих ты бы, наверное, не поставил…
— Нас всех ставят, — пошутил Морозов. — Ну, а что ты посоветуешь?
— Нужен конвейер. Надо ждать. Подумаешь, плана не дадим… Наверстаем.
Митеня был зелен и прямолинеен. От него не было сейчас толку.
— Сукин ты сын, — сказал Морозов.
— Я? Почему? — Митеня зевнул.
— Сам подумай «почему»?
— Пока, — вымолвил горный мастер.
Морозов сдержался, пожалел измученного бессонницей парня. Бессмертенко спустил бы с того три шкуры!
Черт дернул горного мастера за язык, сказал о детях. Отец Морозова не желал, чтобы его сын шел в шахту. Морозов ослушался.
Пора было позвонить вниз. Выбор сделан. Завтра на планерке начальник шахты узнает, что участок не простаивал даже в тяжелом положении и что его повел приказ Морозова. Потом начальник шахты Зимин спросит, кто замещает Бессмертенко, не Морозов ли? Но ему ответят, что нет, не Морозов, а Тимохин. И тогда… Кто ведает, что будет тогда? «Ничего не будет, — сказал себе Константин. — Получу нагоняй».
Он помедлил и направился в диспетчерскую.
Кияшко бубнил по селекторной связи, даже не взглянул на Морозова.
На электрической схеме желтыми, красными и зелеными линиями светился план шахты, все ее участки и выработки. Если бы у Морозова было иное настроение, он мог бы сравнить эти линии с городскими улицами и кварталами, где живут люди, где радость и горесть перемешаны и неотделимы друг от друга. Но у него не было мечтательного настроения.
Рядом со схемой висела на стене черная грифельная доска, на которую мелом выписывали цифры добычи.
— Перекрывай! Молодец! — уговаривал кого-то диспетчер. — Бессмертенко прочно минусует.
По привычке он называл участок именем его начальника, хотя знал, что старик уже не вернется.
Наконец Кияшко кивнул Морозову. Его полное с отечными щеками лицо ничего не выражало. «Не нашли мотора», — понял Константин.
Диспетчер щелкнул тумблером, отключил связь.
— Греков покрывает твой минус, — сказал он. — Общешахтная не падает. А вы сами у себя решайте, с вас премию скинут.
— Ты от общей добычи получаешь, — согласился Морозов.
— Я за чужие грехи не ответчик, — Кияшко засмеялся, как будто его развеселила мысль, что сегодняшняя беда его не заденет. — Сейчас докладывать Зимину. Хочешь послушать?
— Скажи ему, что мы качаем уголь, — попросил Морозов.
— Я врать не буду, напрасно думаешь.
— Смотри не наколись, — пожал плечами Морозов.
— Берешь на пушку? — спросил диспетчер иронично-добродушным тоном.
Морозову ни к чему было дразнить его. Тот мог сдуру, из-за мелочности характера наговорить Зимину бог знает чего. Кияшко был отпетый трус, и, когда на него давили, он всегда уступал, а потом озлоблялся и стремился отплатить.
— На пушку тебя не возьмешь, — сказал Морозов.
— Это верно, — ответил Кияшко. — Знаешь, что Зимин не может решить, кого из вас поставить на место Бессмертенко? Вы подеритесь.
— Дружеский совет?
— На всякий случай.
Вернувшись в свою нарядную, Морозов наконец позвонил во второй забой. Телефонистка соединяла долго, и пустота паузы злила Константина.
— Заснула, барышня? — съязвил он.
Трубка молчала. Он снова подумал о том, что вынужден отдать приказ.
Митеня ни черта не понял: Морозова не смущало физическое напряжение шахтеров, потому что ведется работа не машинами — напряжением сил она ведется. Всегда напряжением сил. И даже дышать под землей не сладко…
Его смутило другое. Могли подумать, что он идет на такие приказы для карьеры.
«Кто так подумает? — спросил он себя. — Я выполняю план и обеспечиваю людям заработок… Другого выхода у меня нет».
Прежде Морозова не смущали бы такие мысли, то ли зелен он был, то ли не видел возможности выдвинуться, как бы там ни было, а прежде он не заботился о том, что о нем скажут. Чужие слова нимало его не волновали, и любую свою ошибку, можно было спокойно поправить, не удручаясь последствиями. «Веру потерял, но уж если сейчас потеряю, то навсегда, — решил Морозов. — Прежде подобных понятий — навсегда — я терпеть не мог, а теперь добрался до них, и мне не смешно».