Константин вышел из себя:
— Десять, двадцать, сто раз готов повторить: я отрекаюсь. Я отрекся… Я не царь! Он пусть управляет. Но так тянуть нельзя! Начнется смута! Пусть немедленно объявит, что царство за ним!..
Такого же содержания письмо повез Белоусов обратно в Петербург, куда примчался уже на пятый день, 12 (24) декабря. Он же передал Николаю вторичную присягу Константина и секретное письмо от Опочинина.
Преданный генерал прислал подробный отчет обо всем, что видел и слышал в Варшаве, особенно что касалось цесаревича, и ручался, что последний говорит и поступает искренне, не таит в себе каких-либо скрытых, опасных для нового государя мыслей и планов…
— Дело кончено! — сказал Милорадовичу Николай. — Послезавтра я буду мертв или царем. Но если даже на один час придется мне быть императорам, я докажу, что был того достоин!..
Манифест о замене Константина на троне императором Николаем был подписан и 14 (26) декабря оглашен перед войсками…
Разыгралась грозная буря, произошло столкновение братьев с братьями. К вечеру восстание, подготовленное уже давно, угасло, затопленное в крови бунтовщиков.
Шесть дней спустя Константин получил от нового государя извещение о восшествии на престол. Оно гласило:
«Дорогой, дорогой Константин, ваша воля исполнена, я император, но какою ценою! Боже мой! Ценою крови моих подданных!..»
Горько плакал цесаревич, прочитав эти короткие, страшные строки.
В тот же вечер, 20 декабря, большое собрание было у князя Адама Чарторыйского. О чем говорили там? Никто не узнал из «чужих», особенно из «москалей». Но было решено, что еще не пришла пора выполнить давно задуманное дело, осуществить святой план освобождения отчизны от чужого гнета. И еще в разных местах Варшавы собирались люди, толковали, спорили и расходились угрюмые, печальные, повторяя:
— Нет, видно, еще не пробил час… Еще не сжалился Пре-светлый Иисус над бедной отчизной… Надо потерпеть… надо еще подождать… Но когда настанет желанная пора?..
Никто не договаривал… Все знали, чего они ждут, что будет, что должно быть и скоро-скоро… Если только милосердный Бог и Пресвятая Матерь Его не совсем отступили от порабощенной Польши, от ее покоренного народа.
Вдвоем с княгиней Лович сидел цесаревич в своем Бельведере.
Свечи ярко горели. За окнами выла метель. Он молчал. Она тихо шептала молитвы и повторяла:
— Боже мой! Сколько крови и жертв всегда требует власть… Сколько жизней и крови обагряет все венцы мира…
Нет, хорошо, что мы с тобой не носим этих залитых кровью венцов…
— Да, хорошо, хорошо это, моя голубка!.. Но те, убитые, они не оживут… И еще сколько будет казнено… Зачем же это, Господи? — с тоской кинул он вопрос, словно обращаясь к темному, холодному небу.
Но он не получил ответа.
За окнами выла метель. По темным городским улицам расходились по домам какие-то угрюмые люди, весь вечер горячо обсуждавшие дела далекой России, печаль и язвы родного края и не решившие ничего.
Они тоже глядели на небо, словно пытались узнать: скоро ли блеснет заря освобождения? Но темно было там, наверху, клубились густые тучи и молчала немая высота…
Глава IV
НОВОЕ ПО-СТАРОМУ
Короткий январский день давно погас.
Холодный и хмурый, он не порадовал никого.
Тяжелые тучи висели над городом, над окрестными лесами, над занесенной снегом Вислой. А к вечеру совсем стих ветер, колыхавший обнаженные ветви дерев в садах и лесах. Медленно, беззвучно полетели крупные хлопья снега с темного неба, устилая холодную темную землю… Такой снег падает только под конец зимы, ласковый, словно прощальный. Теплее стало в воздухе, на площадях и в узких улочках Старого Мяста[18] и на широких улицах и аллеях новой Варшавы.
Сверкают в темноте огоньки домов и палацев, мерцают фонари, длинной огнистой ниткой окаймляющие затихшие улицы города.
Рыхлые белые хлопья красиво нависают, собираются шапкой на верхушках этих фонарей и свисают фестонами, пронизанными красноватым светом керосиновых и масляных ламп, зажженных фонарщиками в обычный час.
Легкое зарево, словно отблеск дальнего пожара или сверкающий ореол, одело темные островерхие крыши и шпили Варшавы. Если глядеть издали, например из аллей Уяздов-ских, на фоне темного неба и черной ночи протянулось далеко вдоль Вислы светлое пятно над землею, которой не видно, но которую можно угадать, потому что ночное небо, затянутое тучами, воздух, наполненный миллионами падающих белых хлопьев снега, все же не так мрачны и непроглядно черны, как спящая зимняя даль полей и лесов.