Он отнесся ко мне так ласково и нежно, будто давно знал и любил меня. Такую открытость, такую живую любознательность к другому человеку у верующих и неверующих я почти никогда не встречала, а уж у знаменитых и подавно. Отец Александр подарил мне любовь и доброту высокого полета, и я ощутила себя свободней, лучше, умнее.
Я увезла эту любовь в Америку.
Через два года после нашей «поросячьей» встречи, живя в Америке в маленьком университетском городке Блаксбурге, я почувствовала необходимость написать письмо отцу Александру. Отец Александр, несмотря на всю занятость, ответил. Так началась наша переписка.
Первые несколько писем и открыток отца Александра адресованы моему мужу Якову, а последующие — мне. Переписка продолжалась до 1982 года, потом прервалась, наши письма и книги, посланные в Россию, стали возвращаться, пропадать, и нам сообщили, что у отца Александра неприятности с властями. После смерти Якова (1984) я переехала в Бостон, и два последних письма от отца Александра получила незадолго до его смерти. Он написал и передал через моего сына Илюшу, посетившего отца Александра, что собирается писать книгу по истории религий, и попросил меня найти материалы о мормонах. Я собрала их, но они остались неотправленными… Пришло известие из Москвы, что отца Александра убили.
Я превратилась из географа в писателя, как мне советовал отец Александр. Окропил меня, как деревенского поросенка.
Я решила опубликовать нашу переписку, и хотя отдельные истории и эпизоды из моих писем вошли в мою книгу, Америка, Россия и я», но здесь, в контексте с письмами отца Александра, они приобретают иную окраску. Письма были ниточкой — пуповиной, связывающей меня с оставленным миром, и даже самые маленькие весточки отца Александра имели для меня значение молитвы, были целебным бальзамом.
Яков и Диана Виньковецкие. Ленинград. 1974 год
30 августа 1977
Дорогой отец Александр! Здравствуйте!
Я давно хотела Вам написать, даже делала некоторые попытки, как‑то у меня все не получалось, но я с Вами разговаривала. Я рассказывала Вам, что произошло с нами за эти два года, что изменилось в нас, в нашем окружении, что мы приобрели и что мы потеряли.
Вначале был сон, как в глубоком сне я была в Вене, в этом непривычном мире слов, вещей и поступков. Я даже не могу сказать, хороша ли Вена? Я себя там чувствовала плохо, невменяемо, если можно так выразиться. В Италии был отдых, я стала приходить в себя, постепенно влюбляясь в Рим, который поначалу мне не понравился: грязь, на окнах жалюзи зеленого цвета, какие‑то(?!) развалины… Когда же я увидела Рим сверху, то внезапно открыла, что он красив, и начала влюбляться в него, в каждый двор, улицу и в те пожухлые имперские развалины, которые мне сначала ничего не сказали.
Но Италия, как и вся Европа, живет понятным и привычным для нас способом — блат, коррупция… Как нам написал Иоанн Сан–Францисский[1], с которым Яша переписывался еще из России, связывая науку с религией, — «Америку ни с чем не сравнивайте, она ни на одну страну не похожа». Это оказалось правдой.
И вот движущийся асфальт аэропорта Кеннеди вынес нас в новую жизнь, в новый свет, в новый город. Встреча с Нью–Йорком оказалась неожиданной: он страшный урод и паршивый, правда, своеобразный — в нем есть все. При поддержке Толстовского фонда нас поселили в отеле–ночлежке в центре Манхэттана. В первую ночь я взглянула в окно отеля: как Америка‑то выглядит? И, увидев двор глухой, черный, без окон и дверей, заброшенный бумагами и мусором, подумала: не в районе ли, описанном Достоевским, я оказалась? Прямо тут Раскольников старушку‑то и убил?! И это Америка?! Ночью под кроватью шебуршали мыши и бегали тараканы. А наутро, за углом: роскошные магазины, застекленные витрины с показом всего, что производит человечество всего земного шара. Нью–Йорк поразил меня своей кусочностыо (как писали у нас, контрастами), он — как деревенское одеяло, скроенное из самых разных лоскутков: к парчовым пришит изношенный кусок старой портянки, к маркизету пришпандорена дерюжка старого пьяницы. С признаками столицы и захолустья вместе. Тут другие запахи и звуки. Я разинула рот и долго его не закрывала, закружившись в ритме и суматохе нью–йоркских улиц. Как громадный симфонический оркестр, где каждая улица издает свои звуки, как некрасивая, но очаровательная женщина затягивает вас навсегда. Улицы: Брильянтовая — с продажей брильянтов самого неожиданного вида (будучи географом–геологом, только в музее видела нечто подобное: радиально–лучистые, овальные, маркизы, кабошоны, собранные, рассыпанные, они лежат в витринах на черной фольге и сверкают огненными лучами). Цветочная — с магазинами невиданных цветов: черные тюльпаны, хризантемы величиною с подсолнух — лохматые, махровые, белые, красные. Букеты из чайных роз. Порнографическая — на ней все чудеса человеческого оголения. Галерейная — с безлюдными галереями, увешанными всем на свете, и в них заходить страшно, если бы не Яша — не зашла бы.
1
Иоанн Сан–Францисский, князь Шаховской, архиепископ Сан–Францисский — поэт, публицист, общественный деятель. Яков, узнав, что владыка интересуется вопросами взаимодействия религии и науки, послал ему из России свою книгу–эссе «Геология и общая эволюция природы». В Яшином архиве хранится несколько писем владыки.