– Дядюшка, – хохотала Ольга, – причём здесь татарский?
– А эти выдающиеся скулы? – хитро щурился он. – А разрез глаз? Мамайка-то на Руси немало порезвился.
– Мамайка… Ты ещё скажи, половцы!
– Может, половцы. Может, хазары. Богата наша история связями не только с европейцами, но и с азиатами, иноверцами. Обо всём знать невозможно, но пытаться узнать побольше можно и нужно. Если, конечно, хочешь быть интеллигентным человеком. Терциум нон датур – третьего не дано.
– Обучаете княжну разным языкам – это понятно, – вмешивалась не в своё дело Агнесса. – Но шпага?
Она округляла свои и без того круглые глаза. Да, дядя Николя давал любимой племяннице уроки фехтования, и ей это нравилось, но всё же… Он сомневался, нужно ли благородной девице уметь фехтовать? Здесь вам не Франция, и Ольга – не мушкетёр…
– Помолчи, Агнесса, – прикрикивала на горничную княжна. Не дай бог, дядюшка прекратит уроки!
Может, он и прав насчет азиатских корней? Как бы то ни было, воинственность Ольги проявлялась на уроках во всей полноте.
– Прямо д'Артаньян в юбке, – восхищался дядя, с каждым разом прикладывая всё больше усилий для отражения выпадов племянницы.
Учили-пытались, напрасно старались! Для чего теперь ей нужно это умение? Ведь в России для княжон другой уровень нужон! Тут уж не рифма, а целый стих получился. Всё равно, впереди веселого мало. Революция её, недорезанную, не принимает, а уехать – возможности не даёт. Можно, конечно, наглотаться таблеток и… Но тут восставал её природный оптимизм. Ну и что с того, что на пароходе "Святой Пётр" вместе с дядей Николя уплыли её документы, фамильные драгоценности, и вообще все мечты? Надо хотя бы побарахтаться. Ольга становится в стойку: выпад-укол, выпад-укол. Смешно.
Дядя будто предчувствовал близкую беду, и всё повторял ей, как маленькой:
– Оленька, иди за мной, буквально след в след. Как индейцы, помнишь? Не отставай!
Если бы мог, дядя взял бы её за руку, но он тащил саквояжи в обеих руках, а тут ещё Агнесса всё время жалась к нему как испуганный щенок. И у самых сходней толпа так навалилась, что Ольгу бросило в сторону, затерло. Она успела увидеть растерянно озиравшегося дядю Николя, которого обезумевшие эмигранты буквально внесли на пароход, судорожно уцепившуюся за него Агнессу – уж эта своего не упустит! – затем новый людской вал толкнул её на торчащую посреди причала металлическую балку: остатки какого-то сооружения. Ольга ударилась об неё спиной и потеряла сознание.
Очнулась княжна от холода. Никого не было рядом и, вообще, на причале. Сумочку её, видимо, обыскали. Забрали все деньги, оставили только диплом да ключи от дома. Бесследно исчез английской кожи чемодан с её платьями и бельем. Хорошо еще, что в доме тетки Раушенберг, где они последнее время жили, кое-что из вещей осталось. Не помещалось в чемоданы, и дядя Николя выбрасывал всё, с его точки зрения лишнее, безжалостной рукой.
Спина сильно болела. К тому же привязалась ангина, видимо, от долгого лежания на причале. Спустя сутки Ольга потащилась в госпиталь, где у дяди был знакомый врач. Госпиталь, как ни странно, функционировал, и нашлась даже сестра милосердия, которая сама предложила княжне приходить к ней по вечерам домой, делать компрессы и йодную сетку. По её словам, на Ольгину спину было страшно смотреть. Маша, так звали сестру, оказалась умной и начитанной, в отличие от Ольги, разбиралась в происходящих вокруг событиях, и если бы её не отправили на фронт, возможно, она и княжну сделала бы революционеркой.
Как говорил дядя, на женщине всё заживает, как на кошке. А на молоденькой женщине – особенно. Вскоре о болезни Ольга и не вспоминала, и надвигавшуюся зиму встретила почти без страха.
К тому же в городе, где жила Ольга Лиговская, ещё не голодали. А может, о случаях голода она просто не знала. Продуктов в кладовой было достаточно, и Ольга жалела, что, собираясь покинуть гостеприимный дом навсегда, не сможет взять их с собой столько, чтобы надолго защитить себя от голода в предстоящей неизвестности.