В рассказе «Полководец» Быков детально разбирает философию насаждаемого советскими властителями страха на примере действий ведущего военачальника, действующего по хорошо опробованному рецепту: «На ошеломленных, охваченных страхом людей можно было воздействовать только еще более сильным страхом из всех его видов, имеющихся в распоряжении начальника»[275]. Это — в военное время. Но и в мирное было ничуть не иначе.
Страх как государственная политика. И его порождение — повальное доносительство. Этой и по сей день болезненной теме отдал дань не только Василь Быков. Можно вспомнить, например, и другого великого исследователя феномена страха в условиях сталинского тоталитаризма — Василия Гроссмана[276]. Размышляя о том, как и почему возникла целая армия стукачей, Гроссман даже прибег к типологизации «иуд» — в повести «Все течет» разделил их на четыре основных типа[277]. И Гроссман, и Быков постоянно исследуют и анализируют реакцию на страх, а также его роль в формировании судеб информаторов-стукачей. Показательно, что у Быкова такие люди, как Азевич, оказываются первыми жертвами собственного предательства: оно с фатальной необратимостью разъедает их совесть и душу.
Однако Быков — и в этом его большая заслуга — изобразил не только бессильный, десятилетиями сидевший в простых людях страх перед тоталитарной властью. В «Стуже» он одним из первых запечатлел и «обратный страх» — фобию коммунистов по отношению к притесняемым ими крестьянам во время и после коллективизации. Бумеранг страха вернулся взаимной подозрительностью не только между крестьянами и коммунистами, но и в среде самих коммунистов. Азевич помнит, что, как только в его партизанском отряде начались боевые действия, там нашлось три изменника-коммуниста, бывших на хорошем счету у своих до войны. Поэтому он не ждет ничего хорошего от пострадавших при Советской власти крестьян, вспоминая, как два брата-активиста перебежали к немцам и спокойно пошли служить в полицию:
Люди на удивление оказались разные. Кто б мог подумать! Когда собирали группу, все казались такими патриотами: большевики, свои, знакомые, без всякого сомнения готовые на все — на жизнь и на смерть ради победы. Но вот как их настигла беда у Мокринского болота и окружили их немецкие жандармы, а они каким-то чудом все же прорвались — от братьев Фесяков не осталось и следа в отряде[278].
Дурные предчувствия Азевича постепенно сбываются. Вскоре после предательства бывшего солдата Красной армии, который собирался сдать Азевича немцам вместе с его семьей, старый приятель Азевича Войтюшонок, сам бывший коммунист и советский мелкий бюрократ, отказывается приютить его. Почему? История Войтюшонка настолько же ужасна для того времени, насколько типична. Увидев вопиющий экономический провал коллективизации, большевистские начальники занялись поиском «виновных». НКВД старалось не подкачать — не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве обнаружились свои «саботажники» и «вредители». Несмотря на то что Войтюшонок был активным коммунистом, преданным идеалам партии, его арестовали и подвергли физическим пыткам. Освободили его, только вырвав согласие на сотрудничество с органами. Уже беспартийный, он отправился в родную деревню работать школьным учителем и, конечно, исправно выполнял принятые в НКВД обязанности. Когда же пришли немцы, он с удовольствием вернулся к полузабытому крестьянскому труду.
Замерзший, голодный, на грани физического истощения, в одиночестве блуждающий по холодным лесам, возможно, уже глядящий смерти в глаза, Азевич очень много передумал о прошлом. И многое в нем подверг переоценке. В первую очередь — свои личные действия во время коллективизации. Свои — и «своих». Таких, как тот же Войтюшонок. И пришел к выводу, что они оба с Войтюшонком заслужили свою участь потому, что не только сами не страдали с земляками во время коллективизации, а способствовали притеснению и мучению крестьян. Неважно, что зачастую не по своей воле: и бессловесная покорность большевистскому начальству, и трусость — это было свое, личное… Так Быков снова и снова подводит читателя к вопросу о роли страха в поступках своих героев и о границе, где кончается «общий» страх и начинается личная ответственность за содеянное.
Во время очередной вспышки прозрения Азевич вспоминает свое знакомство с Дорошко, местным учителем, которому Советы наклеили кличку «нацдем» (или еще проще — «националист»), разновидность «саботажника», но не в индустрии, а в культуре[279]. Местные власти обвинили Дорошко в национализме за то, что он ставил белорусские пьесы и способствовал обучению детей на белорусском языке. Для «исправления» Дорошко направили разнорабочим на лесообрабатывающее предприятие, где Азевич был секретарем комсомольской организации. Партия поручила Азевичу идеологическое перевоспитание Дорошко. Загвоздка состояла в том, что по уровню образования перевоспитуемый далеко превосходил перевоспитателя. Довольно скоро Азевич осознал, что это не Дорошко, а ему необходимо поработать над своими знаниями и таким образом перевоспитаться:
275
276
Василий Семенович Гроссман (1905–1964), прозаик. Известность к нему пришла еще в 1930-х (рассказы, трилогия «Степан Кольчугин»). Всю войну был корреспондентом газеты «Красная звезда», участвовал в Сталинградской битве. Повесть «Народ бессмертен» (1942) стала первым крупным произведением о войне. Эпический роман «За правое дело» (1952), подвергнутый разгромной критике в партийной печати, автор вынужден был переработать. Вскоре после смерти Сталина критика была официально признана несправедливой. Рукопись романа «Жизнь и судьба», считающегося ныне «главным» в творчестве В. Г., в 1961-м была арестована КГБ, но копия ее в 1970-х попала на Запад, где была опубликована в 1980 году. Известны слова советского идеолога Суслова, что этот роман можно будет печатать «не раньше чем через 200 лет». Роман в СССР вышел в 1988 году. Одновременно с романом была конфискована повесть «Все течет», опубликованная на Западе в 1970-м, в СССР — в 1979 году.
279
Кличка «нацдем», принявшая уничижительную форму при советской власти, — это аббревиатура, произошедшая от вполне нормальной формы названия дореволюционной политической партии, члены которой именовались национальными демократами.