Азевич тоже помнил, как его отец пытался найти правду для крестьян. Как и многие люди его сословия до него, отец Егора искал ответа на проблемы крестьянства у правительства. Когда процесс коллективизации перешел во вторую, насильственную стадию, старший Азевич приехал в город к сыну посоветоваться, к кому бы обратиться за помощью. Егору было не до отца, в эти дни его должны были принимать в партию, поэтому он не особенно церемонился с политически незрелыми воззрениями родителя. А тот все уповал на традиции (народ в свое время думал, что чиновники скрывают от царя настоящее положение вещей), надеялся, что правду можно все-таки найти в Москве или даже в Минске. По его мнению, эти столичные, которые повыше их районного начальства, бесчинствующего на местах, все поймут, если только им правдиво объяснить, что происходит на самом деле. Иными словами, философия Азевича-старшего ничем не отличалась от традиционной крестьянской веры в доброго и справедливого царя-батюшку. Когда Егор пытается разубедить отца, тот после глубокого раздумья отвечает: «Значит, нет правды?… Уж коль наша, крестьянская правда пришла к концу, то никакая уже не начнется. Тогда всему конец. Кранты!»[288].
Блуждая по лесам, герой Быкова имеет время обдумать не только весь процесс коллективизации, но и малейшие его детали. Коллективные и индивидуальные страдания населения Беларуси включали, как мы знаем, целую гамму несправедливостей. Тут и высылка крестьян целыми деревнями, постоянные аресты, армии пропавших без вести, беспрестанное физическое и психологическое надругательство и уничтожение миллионов. Повествователь «Стужи» предлагает следующий комментарий:
Люди! Что только с ними не делали и еще чего-то от них требовали. Все годы разного нового строительства они, однако, были не целью, а только средством для воплощения этих великих и не очень разумных, часто надуманных, а то и бессмысленных планов. Они были скорее каким-то материалом, из которого лепили разные, кем-то придуманные фигуры, не думая, нужна ли кому-то эта лепка и эти фигуры. Азевич скрепя сердце тогда пытался думать: все это нужно для высшей цели. Хотя бы для страны, социализма, будущего. Видимо, так думали-считали многие, если не все из их районного начальства, но годы шли, и все выразительней приходило понимание: если это идет во вред тем, кто работал сейчас, то возможно, что и для следующих поколений пользы не будет. Все это на погибель и тем, и другим.
Ужасно неприятно ему было это копание в прошлом, его мысли о жизни, в которой было так мало радости, только разочарование и боль. А вот теперь и новая огромная боль — война. Тут уже полная гибель всего и всех. Правда, здесь все выразительно, как в солнечный день, тут нет сомнений — надо бороться. Со всей силой, на всех фронтах. Нужно как-то напрячься и не дать себя пересилить, иначе ничего не будет — ни жизни, ни надежды. Но вся беда в том, не вернется ли то недавнее после войны? Ведь всякая борьба наполняется не только смыслом «против чего», но и «за что». За что он будет бороться? За то, что перенес он, его родители, сестра Нина, Анеля и ее родители? Нет, за это он не хотел бы. Тогда за что?
На этот вопрос ответа у него не было[289].
В романе Быкова белорусские крестьяне демонстрируют не только конформизм или разные формы сопротивления по отношению к правителям — советским колонизаторам и фашистским оккупантам, но часто проявляют высокую степень толерантности, сочувствия и человечности по отношению к своим обидчикам. Когда Азевич заболевает и оказывается на грани смерти, простая и обнищавшая при большевиках белоруска выхаживает его и возвращает к жизни. Эта женщина в свое время потеряла мужа: его, трудолюбивого и порядочного человека, честно работавшего в колхозе, арестовали как «злоумышленника» и «вредителя». Она ждала его всю жизнь, но так и не дождалась. Сын пропал без вести на фронте. Узнав Азевича, который когда-то собственными руками расколол ее жернова, она приняла его, больного, опасного беглеца, словно члена: семьи. Азевич, не понимая того, что его узнали, думает о ее судьбе, которая стала для него подлинным символом жизни миллионов таких вот страдалиц:
А теперь вот она кормит своим хлебом того, кто разбивал ее жернова, лишал ее пропитания. Или она не знает, не догадывается, кто он? Или вовсе нет у нее обиды на него и таких, как он? Недавних райкомовцев, комсомольцев, активистов? Что же это за характер такой — беззлобный или неразборчивый на добро и зло? Что это — деревенское, женское? Или национальное? Откуда оно взялось, хорошо это или нет? А что, если эта незлобливость перекинется на отношение к немцам? Подумают, что и немцы не хуже. Тем более что позволяют есть свой хлеб, чего большевики не позволяли[290].