Василий знал эту историю со слов Нагорного. Его сердило поведение Клавдии, и он запальчиво сказал:
— Нагорного хаять нечего. Не люб он тебе — не возись с ним, а заниматься не брошу.
Поднявшись с табуретки, он широко зашагал по кухне. Клавдия впервые видела Василия в таком возбужденном состоянии, а отступать не хотела.
— О тебе пекусь.
— Это уже лишнее. Пристава я не боюсь, — намекнул он, — а Нагорного на твоего Никодима не променял бы.
— Мужа не трожь, — вскипела Клавдия, — он, может, давно в сырой земле лежит.
— Царствие ему небесное, а человек он был нехороший.
— Ты почем знаешь, что плохой? Нагорный небось накляузничал?
Василия подмывало сказать резкость, надеть шинель, выйти из дому и больше не возвращаться, но он благоразумно сдержал себя.
— Садись, поговорим напоследок, — предложил он.
— Уходить собираешься?
В голосе ее Василий почувствовал тревогу.
— Сперва поговорим, а потом решу.
Клавдия села у теплой плиты, скрестив руки на груди. Василий пододвинул свою табуретку, примостился рядом. Скосив глаза на Клавдию, он молча смотрел на нее, будто видел в первый раз. Без косынки и халата она выглядела моложе своих лет. Лицо у нее было волевое, энергичное, и хотя под глазами легли морщинки, но в эти минуты она ему нравилась.
— Что ты знаешь, Клаша, обо мне? — спросил наконец Василий и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Унтер-офицер с георгиевскими крестами, не пьет, в карты не играет, человек с виду тихий, смирный. — И неожиданно повысил голос. — А я вовсе не смирный. Мне тебя бояться нечего, все расскажу. Человек я вольный: захочу — возьму котомку, котелок и пойду, как сказал генерал на комиссии, на все четыре стороны. И не увидишь меня больше. Низко кланяюсь тебе за хлеб и обед, но продавать свою совесть не собираюсь. Ты вот говоришь, что Нагорный политический, под надзором полиции и прочее такое. Ладно, однако он по тюрьмам не шатался, а Васенька, — при этом он несколько раз ткнул себя кулаком в грудь, — почти три года отсидел в Москве в Бутырках. В одиночке. Думаешь, украл? Зарезал? Упаси боже! Я рабочих на заводе к забастовке призывал. Невмоготу нам стало жить, вот так, — и провел ребром ладони по горлу, — меня за это судили да на три года в тюрьму упрятали. Что же, я после этого спасибо скажу приставу и царю нашему батюшке? Эх, Клаша, Клаша, тяжело живется рабочему брату, тяжело мужику, тяжело солдату. На наших костях богатства копят.
Клавдия слушала Василия, широко раскрыв глаза. Будь на месте Василия Нагорный или кто другой, она убежала бы, заткнув уши, и готова была бы кричать, что его надо арестовать за крамольные речи. Но тут же одумалась: может, он правду говорит? Ведь Никодим внушил ей, что Нагорный плохой человек, — он боялся всех: городового, пристава, любого чиновника.
— Мне учиться хочется, в люди выйти, а ты не позволяешь, — продолжал он. — Что же мне, на твоей шее сидеть и тебя объедать? Ты чего Нагорного боишься? Кому он зло причинил: мне или твоему Никодиму? А что Нагорный в бога не верит, так и я такой. Наш полковой священник перед боем крестом нас осенял, а сам — в кусты. Звал убивать людей именем бога. А у германцев и австрийцев свой священник велел им убивать нас тоже во имя бога. Ты, Клашенька, подумай обо всем хорошенько, разберись, что к чему, а тогда и решай. А теперь помоги мне надеть шинель, и я пойду.
Клавдия обомлела. Она знала, что Василий при всей кажущейся мягкости характера не отступится от своего решения. «Нет, — сделала она вывод, — я его не отдам». Стремительно поднявшись с табуретки, она подошла к нему сзади и обняла за плечи.
— Прости меня, неразумную. Я ведь не хотела обидеть тебя. Хочешь учиться — учись. Только не уходи, боязно теперь одной оставаться. Хоть не муж ты мне и не полюбовник, а привыкла к тебе. — Она гладила его своими большими крепкими руками и повторяла ласковые слова. — Нельзя тебе уходить, ты еще не окреп.
— Останусь, — примирился Василий.
Перед сном Клавдия, перевязывая ему раны, сказала:
— У Антона Ивановича холодно, позови его к нам, здесь и учитесь.
За месяц Василий много успел. Учитель был доволен его настойчивостью и желанием все узнать. Василий учился и читал с утра до вечера, радуясь, что так удачно сложилась жизнь в Казани. Теперь Нагорный с Василием подружились. Постепенно от учебников Нагорный переходил к жизни, а главным вопросом жизни была назревающая революция.
— Я сам понимаю, Антон Иванович, что революция придет. Я ведь хорошо помню девятое января в пятом году. Сколько жить буду, не забуду, как заиграл рожок, потом раздались выстрелы и все бросились бежать. Мне тогда только шестнадцать было, а до смерти буду помнить женщину, которая бежала с дитем на руках, прижимая его к груди. Завернула она в переулок, посмотрела на дите, а оно мертвое…