Коробейников говорил так уверенно, что Клавдия тут же решила про себя: «Вреда это не принесет» — и примирилась:
— Достану, но ты, солдат, помалкивай. Узнает Петр Федорович — прогонит меня, знахаркой обзовет.
— Могила! — Коробейников закрыл ладонью рот.
Только через три дня Клавдия раздобыла пузырек с рыбьим жиром, тайком принесла в госпиталь и спрятала под кровать Василия. После врачебного обхода раненых она вылила жир на холщовую тряпку и принялась бинтовать Василия. Коробейников был прав: вонь била прямо в нос.
Коробейников ревниво следил за ее работой, а когда она кончила, поучительно предупредил:
— Сегодня день пресвятой богородицы, а ты тряпку продержи до воздвиженья креста господня.
Василий не удержался:
— Ты и доктор, ты и богослов! Это сколько ж мне ждать?
— Семь ден.
Всю неделю Клавдия обманывала Петра Федоровича при обходе.
— Раненый спит, — уверяла она его, — жаль будить, всю ночь маялся.
В другой раз солжет по-иному:
— Поправляется, Петр Федорович. Я уже перебинтовала его сегодня, вроде как лучше. И смотреть вам нечего.
На седьмой день Клавдия зашла в палату к Коробейникову и подмигнула ему: дескать, пойдем к Василию. Когда она сняла бинты, то лицо ее просветлело.
— Батюшки! — воскликнула она радостно. — Рана-то как затянулась! — И трижды перекрестилась.
С этого дня она прониклась доверием к Коробейникову. Вскоре принесла еще пузырек с рыбьим жиром и перебинтовала не только Василия, но и Савву. Перед врачебным осмотром она вечером с большой осторожностью промыла теплой водой рану, уже затянувшуюся тонкой розовой кожицей.
Доктор, сев на табурет, приблизил свои близорукие глаза к спине Василия и не без самодовольства сказал:
— Говорил ведь, что русский мужик сдюжит!
Коробейников пришел проститься: его выписывали из госпиталя и направляли в действующую армию.
— Сбегу, — доверил Коробейников свою тайну Василию. — Два года кормил вшей, теперь — будя. Жук и то жизни просит, а ведь я человек!
— Поймают, судить будут, — предостерег Василий.
— Я в Новоселки убегу, там схоронюсь. А ты как думаешь?
— За меня австрияки подумали, — горько усмехнулся Василий. — После такой мясорубки мне одна дорога — на печь.
Коробейников сочувственно покачал головой, дескать, тяжело будет семье лишиться кормильца.
— Ты женат, Василий?
— Пока нет.
— Баб, что ли, не любишь?
— Как бы тебе сказать, — подыскивая слова, медлил Василий, — какой мужик не любит бабу? Я вот мечтаю об особой женщине.
— Тебе, стали быть, подавай добрую, гладкую, хозяйственную. Ну и что, нашел?
— Пока нет!
— Ищи, земляк, — засмеялся Коробейников. — Может, Клаша подойдет?
Что бы Клаша ни делала в палате, она незаметно бросала взгляды в сторону Василия. Когда к нему приходил Коробейников и они начинали беседовать, она жадно прислушивалась. Ей все казалось, что они обязательно заденут ее и кто-нибудь бросит словцо в ее адрес. Так оно и случилось. Услышав свое имя, она засеменила к постели Василия, делая вид, что занята и ничего не слышит.
— Клаша, по всему видать, человек хороший, но только я ей не нужен, — донеслись до нее рассуждения Василия, — потому что из меня работник как из тебя плотник. Опять же она старше меня годов на восемь, а может, и больше. И сдается мне, что она семейная.
— Солдатка. На дверь нажми, она и поддастся, — поучал Савва. — Разведчика учить не надо.
— Баловаться не люблю и тебе не советую, — отрезал Василий. — Сам небось видел, сколько грязи на войне, и вся она на человеческой крови замешана.
Коробейников почувствовал, что Василий чем-то отличается от многих других солдат.
— Знаю, что в помойной яме был, но рук своих не запачкал. Может, я кого и осиротил на чужой земле, так не по своей воле. Пригнали, приказали стрелять. Но только грязи на душе нет — чужого ничего не брал, а детям и женщинам обиды не делал.
Василию понравился ответ Саввы. Ему хотелось скорее поправиться, пойти, как Савва, по палатам, поговорить с солдатами о проклятой войне, послушать их и самому рассказать, как он ее теперь понимает. Ведь у каждого свои понятия. Вспомнил Василий своего командира полка и разговор его с командиром дивизии. У них тоже свои понятия и разные. Солдат кормили впроголодь, интенданты расписались в своем бессилии, и части стали открыто мародерствовать, Подполковник отрядил сто пятьдесят человек, в том числе и Василия, на фуражировку. Генерал, узнав об этом, вызвал подполковника и учинил ему разнос: