Некий стрелец «с третьего огня», то есть трижды поджаренный, сказал, что стрельцы хотели подвалить под Софьину келью и звать ее на царство. Другой признался, что стрелец Васька Тума чел в Великих Луках грамоту царевны, которая в ней будто бы призывала стрельцов идти на Москву и взять власть.
Преображенское обратилось в огромное пыточное заведение. И тут патриарх вспомнил, что он обязан призвать государя помилосердствовать. Он отправился в Преображенское и вошел к Петру с иконою Богоматери в руках:
— Чадо мое, государь великий и милостивый. Пощади грешных, ибо не ведали, что творили, — произнес он, протягивая Петру икону. Молодой царь вырвал ее из рук старца, приложился и вернул патриарху со словами:
— Я не менее тебя почитаю Богородицу и всех святых. Но Господь возложил на мои рамена тяжкий долг: карать преступников. Я и караю, дабы утишить государство и охранить народ. Вырву крамолу с корнем, никому не будет пощады. Убирайся с Богом, святейший!
Меж тем городились виселицы по всей Москве, особо под Новодевичьим монастырем. Предстояло великое побоище. Стрельцов везли из Преображенского в телегах, попарно связанных. Их сопровождали конные преображенцы и семеновцы. И ревущая, воющая, рыдавшая толпища жен, детей, стариков, матерей жертв. Это было скорбное зрелище, могущее тронуть кого угодно, но царь оставался невозмутим.
У Покровских ворот процессия остановилась. Думный дьяк Андрей Виниус читал указ: «В распросе и с пыток оные бунтовщики сказали, что было придтить к Москве, и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев всех убить, и чернь возмутить, всеми четыре полки ведали и умышляли. И за то ваше воровство указал великий государь казнить смертию».
Более двухсот человек болтались на виселицах в этот день. А всего в последующие дни было казнено близ 1200 человек.
Трое были повешены под окнами Софьи. В руках они держали бумажки с текстом грамотки, будто бы писанной царевной:
«Теперь вам худо, а будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя еще ничего не слышно…»
Петр самолично допрашивал Софью, Марфу и старуху-кормилицу.
— Что ты писала стрельцам-бунтовщикам? — гремел он.
— Ничего я не писала, — отвечала Софья. — Но знала, что они станут поминать мое имя, потому что от меня, когда я была правительницею, видели одни лишь милости. Сестры не отопрутся: им говорила, предвидя, что стрельцы станут сочинять за меня.
— Да, сестра такое говорила, — подтвердила Марфа. — А я ей сказывала, что стрельцы желают ее на царство.
— Не один из них поминал твое имя и будто стрелец Васька Тума от твоего имени призывал их побить бояр, — продолжал Петр.
— С пытки, с огня чего не скажешь, лишь бы ослобонили, — угрюмо молвила Софья. — Знамо дело: царевну-де не тронут, можно на нее все валить.
— Еще как тронут, — гаркнул Петр. — Не будет тебе прощенья. И за то, что все делала наперекор, и за то, что злоумышляла на меня и покойную матушку. Может, и от этого отопрешься?
— Захочу и отопрусь, — пожала плечами Софья. — Хуже того, что со мною сотворил ты, не будет.
— Так думаешь? Поглядим. Я и с вами обеими, и с переносчицами возбудительных ваших грамоток, писем подметных, поступлю по справедливости.
— А бывает ли у тебя справедливость-то? — с вызовом произнесла Софья.
— Как не бывать — бывает, — в тон ей отвечал Петр. — Погодим, и увидишь, какова она.
— Казнишь? — продолжала Софья.
— Жива будешь. Не оскверню рук своих казнию сестры.
С этими словами Петр отвернулся и вышел — прямой, огромный, диковатый.
— Ну, Софьюшка, пропали мы, — упавшим голосом произнесла Марфа. — Ты глянь в окошко: что этот душегуб устроил!
— А что? Висят, царствие им небесное, невинные души, качает их ветер, укачивает.
— Сколь долго так висеть будут?
— А он не угомонится: гнить будут, смердеть, а повелит не снимать, думает меня донять. А я уж и так на краю, оставила всякую надежду. Ничего во мне не осталось. Одна боль, тупая долгая боль. Она не оставляет меня ни на минуту. И никакие зелья, никакие доктора, никакие ведуньи не смогут ее унять.
— Ты, Софьюшка, наша гордость и слава, — пробовала ободрить ее Марфа, — никого у нас уж не осталось, чтоб защитить нас, бедных сирот. Царь-то нам чужак, хоть именуется братом. А какой он нам брат?..
— Не брат, а враг, — перебила ее Софья. — Враг сущий, злобный, кровожадный. Никого из нас не пожалеет, старух велит пытать.
— Да уж. И нам с тобою казнь измышляет.
Вошла Софьина постельница Клавдия — лицо белей мела.