— Бежать? — испуганно произнёс старицкий князь и перекрестился. — Но ведь Иван Овчина крест целовал…
— Иван целовал, да Елена согласия на то не давала.
— Не может такого быть. Всем ведомо, что Иван Овчина большую власть над Еленой имеет. Выходит, они обманули меня, заманили в ловушку! Что же теперь будет?
— Что будет, я пока не ведаю, то один Господь Бог знает. Ясно одно: надо как можно быстрее бежать отсюда.
— Но ведь ежели я сбегу, то вина моя перед великим князем усугубится.
— Семь бед — один ответ…
В полночь Юрий Андреевич Оболенский-Большой попытался выйти на двор. Дверь оказалась припёртой снаружи. Воевода нажал посильнее. Дверь не поддавалась.
— Эй, кто там шалит? — послышался сердитый окрик.
— Открой, мне надобно выйти во двор по нужде.
— Внутрях рундук есть, обойдёшься.
— Так там занято.
— Не велено никого пущать.
— Кем «не велено»?
— Великим князем и его матерью, великой княгиней Еленой.
Воевода возвратился в покои старицкого князя. Дворянин Каша Агарков тотчас же забрался на чердак и вскоре доложил, что дом, все постройки и само подворье окружены большим числом стражников. До утра никто из старицких людей не сомкнул глаз. Прикидывали, как им следует поступить, но так ни до чего и не додумались: плетью обуха не перешибёшь.
Утром дверь распахнулась, на пороге появился дьяк, сопровождаемый вооружёнными стражниками.
— Мне надобен старицкий князь.
Андрей Иванович поспешно поднялся, растерянно посмотрел по сторонам.
— Закуйте мятежника в оковы и отведите в темницу! Стражники увели удельного князя, а следом за ним жену Евфросинию с малолетним сыном. Евфросиния истошно голосила.
Затем очередь дошла до бояр старицкого князя. Фёдор Пронский, дворецкий Юрий Оболенский-Меньшой, воевода Юрий Оболенский-Большой, князь Борис Палецкий, а также князья и дети боярские, которые были в избе у Андрея Ивановича и знали его думу, были пытаны, казнены торгового казнью, закованы в оковы и посажены в Наугольную стрельницу Кремля.
Тридцать помещиков новгородских, перешедших на сторону удельного князя, в числе которых Андрей Пупков, Гаврила Колычев, были биты в Москве кнутом и потом повешены по Новгородской дороге на равном расстоянии друг от друга вплоть до самого Новгорода.
Андрей Иванович и полгода не прожил в неволе. Он был уморен под железным колпаком.
Глава 14
Василий Шуйский проснулся от страшного грохота и поначалу ничего не мог понять. Босиком прошёл в соседнюю горницу, где не горели лампады, прильнул к окну, но тут же отпрянул в испуге: все в округе осветилось вдруг каким-то необычным синим сиянием, так что стали отчётливо видны листья на пригнутых ветром деревьях, пазы в стене соседнего дома, кресты на ближайших церковках, и тотчас же страшный удар грома потряс избу.
«Свят, свят, свят… Спаси меня, Господи, от погибели, обойди гневом своим».
Перекрестившись, боярин возвратился в опочивальню. Но спать уже не хотелось. Василий сел на постель, почесал волосатую грудь. «И что это в мире подеялось? Неделю назад был у меня человек из Торжка и сказывал, будто под вечер на Аграфену Купальницу явилась с заката [185] туча превеликая с сильным громом и страшными молоньями. И от молоньи запылал город Торжок и сгорело в нём восемь десятков домов да три стрельницы. Не иначе как Господь Бог прогневился на русскую землю. Вот и на Москву грозу напустил, беды не было бы. А всё отчего? Оттого, что правительница наша Бога гневит. Эк она с новгородцами-то люто обошлась! Богопристойное ли дело обещать удельному князю милость свою, а как явился он, так его в поруб. Три с половиной года минуло по смерти Василия Ивановича, а сколько зла совершилось! Оба великокняжеских брата упрятаны за сторожи. Одного уже не стало, а другой, того и жди, Богу душу отдаст. Вот Бог-то и гневится на нашу правительницу. Смута повсюду началась превеликая. В народе только и разговоров что об убийствах, ограблениях, пожарах, учинённых неизвестно кем. На каждом крестце страшные старцы предрекают конец света, пугают людишек неминуемыми бедами. А всё из-за этой злой бабёнки…»
Вновь страшный грохот потряс дом. Василий перекрестился, пошарил рукой по постели. Жена его недавно скончалась по болести, лет-то ведь им обоим немало, а боярина всё ещё к бабе тянет.
«Надо бы сказать дворецкому, чтобы привёл назавтра девку попригожее да погорячее».
Молния блеснула с такой силой, что померк свет лампад перед иконами, словно яркое солнце заглянуло в окно.
«Свят, свят, свят… Прости, Господи, думы мои грешные. Отчего так бывает: нечто страшное вокруг творится, а в душе желания непотребные зарождаются?.. От греха все беды наши. А самая большая блудница — наша правительница. Не успела сорочин по мужу справить, как с Иваном Овчиной схлестнулась. Во всем ныне этот молодой кобель со мной, Василием Шуйским, сравнялся. Явился по зову великой княгини в Москву татарский царевич Шиг-Алей, так его у саней встречали я, Шуйский, да Иван Овчина. Прислал грамоту Сагиб-Гирей, а в той грамоте просит снарядить большого посла, князя Шуйского или Овчину. Мало того, многие ставят Ивана Овчину выше меня. Литовский гетман Юрий Радзивилл все свои грамоты посылает любовнику Елены, а обо мне, Шуйском, и не вспоминает. И ливонцы и свои так поступают. Ну не бесчестье ли это? А год назад правительница вообще устранила меня с Иваном от всех дел».
Василий Васильевич кряхтя слез с кровати, проковылял к оконцу. На улице тьма, ни зги не видно. Только слышно, как дождь ровно шумит.
«Слава тебе, Господи, утихомирилась гроза-то… — Но мысль снова и снова возвращается к правительнице: — А вчера и того хуже. Вредная бабёнка при всех боярах и думных дьяках наорала на меня, а когда я встречу пошёл, вон отослала. Это меня-то — потомка славного рода Рюрика! Ну погоди, стерва!»
Василий Васильевич вышел в сени, с силой пнул спавшего слугу:
— Ступай и немедля призови сюда непотребную бабёнку Аглаю!
Кто не знает на Москве чернокнижницу Аглаю? Промышляла она приворотными да ядовитыми зельями. Случится кому неудачно влюбиться — спешат к ней за подмогою.
Срочный зов к Василию Шуйскому в эдакую непогодь озадачил и встревожил Аглаю. Не смея ослушаться, она незамедлительно явилась к боярину. Бормоча никому не ведомые слова, насторожённо оглядываясь по сторонам, чернокнижница вошла в горницу, где на лавке сидел Василий Васильевич. Князь испытующе исподлобья уставился на неё, отчего та испугалась ещё больше.
— Зачем звал, боярин?
— Потребность в тебе возникла, вот и позвал.
— Нешто не ведаешь, что на воле творится? В такую непогодь раздолье для нечисти, а тут иди Бог весть куда.
— Тебе-то чего непогоды страшиться? Все ведьмы — подружки твои закадычные, все лешаки — твои дружки.
— Будет тебе, боярин, напраслину на меня городить, пошто звал-то? Уж не влюбился ли в какую красавицу? — вкрадчиво улыбнулась Аглая, отчего жёлтое лицо её стало похоже на сморщенное подмороженное яблоко. — Так я мигом приворожу её!
— В любовных делах без тебя, ведьмы, обойдусь. Зелье мне надобно, от которого на тот свет отправляются.
— Зелья есть разные. Одни мужика убивают, другие — бабу, а иные для умерщвления малюток несмышлёных предназначены. Какое зелье тебе надобно?
— То, что бабу длинноязыкую, на тебя похожую, уморить может.
Аглая перекрестилась:
— Многие зелья мне ведомы. Примешь одно, и тотчас же душа с телом расстаётся. Другое не сразу себя проявляет. День ото дня человек худеет, не ест ничего и лишь через год погибает.
— Такое зелье сготовь, которое травит не быстро, но бесследно. Чтобы никто не подумал, будто покойницу зельем опоили. Сумеешь ли сделать такое?
— Суметь-то сумею, да страшно стало. Ты бы, боярин, не ко мне обратился. Есть на Москве сущая ведьма, в зельях весьма искушённая…
— Не о Глинской ли Анне бормочешь?
— О ней, касатик, о ней, родимый.