«Не опасаясь гнева модных романтиков и несмотря на строгую критику Шлегеля, скажу искренно, что я предпочитаю Мольера — Гёте и Расина — Шиллеру» (192).
Истинные, непреходящие ценности для Василия Львовича — в любви и дружбе, в вере во Всевышнего, в доброте, без которой он не мыслил своей жизни:
«Какая выгода быть добрым? Злые благоденствуют, добрые угнетены судьбою. — Ты забыл, что сии последние наслаждаются первейшим благом своей жизни — чистою совестью. <…>
Вот прекрасная молитва одного мусульманина: „Господи, яви милость свою над злыми, ибо ты все сделал для добрых, сделав их добрыми!“» (193–194).
Погруженный в насущные заботы о близких, измученный болезнью, лишенный возможности выезжать в свет, Василий Львович не озлобился, не замкнулся в себе. 25 мая 1829 года А. Я. Булгаков, побывав в его гостеприимном доме на славном обеде, писал брату:
«Старым стал В. Л., ходит, опираясь все на чью-нибудь руку, говорит еще неслышнее, зубов мало, а все весел, любезен и добр, разумеется, по прежнему»[621].
В 1829 году в доме Василия Львовича появился литератор Александр Акинфиевич Кононов. Впоследствии он так вспоминал о старом поэте:
«Старик, чуть движущийся от подагры, его мучившей, небольшой ростом, с открытой физиономией, с седыми, немногими оставшимися еще на голове волосами, очень веселый балагур — вот что я видел в нем при первом свидании. При дальнейшем знакомстве я нашел в нем любезного, доброго, откровенного и почтенного человека, не гения, каким был его племянник, даже не без предрассудков, но человека, каких немного, человека, о котором всегда буду вспоминать с уважением и признательностью»[622].
На закате своих дней Василий Львович по-прежнему жил дружбой и поэзией.
2. Поэзия
Лучше А. С. Пушкина, наверное, и не скажешь об отражении или, скорее, даже воплощении жизни и личности поэта в его творениях.
Читая стихи В. Л. Пушкина последних лет, хотелось бы проникнуться его мыслями и чувствами, попытаться услышать его живой голос.
1827 7-го января (217).
В элегические строки о «днях быстрых на закате», об утрате радостей и надежд некогда влюбчивого поэта «врывается» бытовая деталь — «пестрый халат», деталь, невозможная в чувствительной элегии. Впрочем, это же не элегия, а экспромт, остроумно завершающийся мотивом утешения, которое состоит в том, что в старости можно (и должно) не скучать, быть нескучным для окружающих. И в других стихотворениях элегическая грусть о милом прежде — это и ностальгия по стерлядям, по винам Клико и Шампертен, вместо которых теперь приходится пить зельтерскую воду. Правда, в мыслях о былых радостях и нынешних печалях Василий Львович не теряет способности улыбаться, не оставляет свойственную ему и столь ценимую его друзьями веселость. П. И. Шаликов сохранил сочиненное поэтом французское двустишие, написанное им, как считал его приятель, совсем незадолго до смерти:
(Перевод Н. Муромской)
Конечно, В. Л. Пушкин становился серьезным, когда размышлял о стремительном беге времени, о неизбежности смерти. Эпиграфом к посланию «К Постумию» он поставил строки Горация: