Всего лишь раз в жизни и надо сказать умно и превосходно, чтоб отворились перед тобою Царские Врата. И он сказал это слово. Дело сделал и слово сказал. Можно ли было в нарисованном портрете идеального мужа не узнать его, Василия Ивановича… Коли сумеют сговориться, то и не узнают… Но сговориться-то им надо ради одного из них… Мстиславский слишком горд, чтоб взяться за дело засучив рукава. Вот ежели к нему придут, поклонятся…
Рука сама собою сложилась в шиш. Василий Иванович серьезно поглядел на глупую свою руку и ударил по ней другою рукой.
Все, что теперь крутилось у него в голове, в сороковой, может, раз прошло перед его неведомо где обретающимся внутренним взором. Мстиславский — нет. Василий Голицын — этот хочет и будет стараться. Но Голицын в крови царя. И пусть самозванец — да ведь убийцы! Кровушка таким пятном разольется у трона — не переступят, не перескачут.
Сам он весь тот страшный час, когда северские стрельцы встали за Дмитрия, был возле Успенского собора, на людях. А как дело свершилось, поскакал к дому патриарха Игнатия. И в доме-то опять-таки не был. Не Шуйские сдирали с Игнатия драгоценные ризы, не Шуйские облагали святейшего в монашеское рубище. Но вот когда спросили — кого же еще было спросить? — куда везти, указал Чудов монастырь. Клетка с птицей под рукой должна быть. На воле она таких песенок напоет…
В голову лезли и польские дела. Под сильнейшей охраной Юрий Мнишек был доставлен в Кремль для свидания с дочерью. Удостоверили, что жива и невредима. Потом Мнишека вернули в дом его, а позже к нему через сплошной строй стрелецкого войска провели и Марину. Когда у Марины забирали все ее сокровища, надаренные Самозванцем, вплоть до одежд, ибо камушков да жемчугов с иного платья хватило бы на десяток ювелирных лавок, она бровью не повела. Всякому, кто входил к ней или заговаривал по надобности, смотрела в глаза и отвечала так ровно, так ясно, что каждое слово ее повисало в воздухе льдинкой.
У Мнишека отняли золотыми тысяч десять да скарба тысяч на триста. Пан Юрий охал и каждому сколько-нибудь стоящему дьяку, подьячему напоминал, что он есть подданный короля Речи Посполитой, воевода, и жизнь его королю Польши дорога.
— Не убьем тебя, пан Мнишек. Отпустили бы — войско приведешь. Поживи-ка ты, пан хороший, за хорошими стенами во глубине России, коли русской жизни жаждал. В Ярославле. Не Москва, но и не Тобольск. И дочку твою к тебе спровадим, не обидев. Не побьем и дружков Самозванца. Что они без него?
И впервые за бессонницу свою Василий Иванович усмехнулся.
Вчера вся эта пена, взбитая Дмитрием Иоанновичем, через края корыта полезла. Рубец-Мосальский — вот уж дворецкий! Михайла Нагой — первый человек России, конюший! Афонька Власьев — великий секретарь и великий подскарбий! Боярин Богдан Бельский, Гришка Шаховской, Андрюшка Телятевский… Уже перед тем, как разойтись, все эти пузыри подраздулись и предложили поделить Россию на княжества — всем ведь тогда хватит, и помногу.
Татищев на них нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайла Татищев, гадать много не надобно. Еще невесть как бы все обернулось, не всади он нож в Басманова.
Речи последышей Самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечерней явился в сию светелку, приведя с собой Скопина, Крюка-Колычева, Головина — от дворян, Мыльниковых — от купечества, крутицкого митрополита Пафнутия — от духовенства. И пока он, Василий, Богу молился, писали грамоту об избрании, о его избрании на царство. Братья, Дмитрий с Иваном, тоже были в сочинителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено:
— Тебе вручаем Россию. Ты государю Ивану Васильевичу Грозному служил. Государство, как чистопородная лошадь, почует власть в руке, помчит скорее ветра, а коли в той руке власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет. Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой, благоверный князь Александр Ярославич Невский.
Не совсем это было так, не от Невского Шуйские — от младшего его брата, от Андрея Ярославича, но не всякая правда ко времени. Александр Ярославич и впрямь ведь пращур, кровный, законный.
Сказал Татищев и о патриархе:
— Тебе бы, Василий Иванович, позвать Гермогена. Самозванец понавел на Русь казаков, племя на руку быстрое. Сначала за саблю, а за крест уж потом. Гермоген из донских атаманов. Крепче его в вере никого нынче нет в стране нашей.
Митрополит Пафнутий на Татищева глядел и пыхал, наливаясь кровью. Пришлось об Иове напомнить, силой свели с патриаршего места. Он есть истинный патриарх. Беда, что вернуться захочет ли: стар, слеп, погружен в молитву. И Пафнутия тотчас назвал, а рядом с ним поставил митрополита Ростовского Филарета.