— Больше мне не быть здесь, — сказал Иов, и в его голосе не нашлось горечи и сожаления. — Все я здесь познал, высшее и низшее. И не знать бы ничего, да Бог не велит.
Енох, чтоб беседой развеять опасные думы, покряхтя, спросил:
— А крепок ли государь Василий на своем столе? Вроде бы умен, учен…
— На царстве одно свойство дорого: есть ли у царя счастье. Коли есть — ни ума не надо, ни могущества. Борис Федорович разумом был могуч, а уж милосердия его хватило бы на всех царей мира. Не дал Бог счастья. Не наградил. А каков занимался свет над отчизною нашей от свечи Федора Борисовича! Как вспомню — плачу… Никудышный я молитвенник, не умилостивил Господа Бога. Но Он знает больше нашего. И коли слезы мои по убиенному отроку грех, то грех сладчайший.
Молчал, глядел на поля и снова ахнул:
— Гаснут, гаснут очи мои.
Енох кинулся доставать святое масло, глаза помазать, но Иов остановил его:
— Сиди. Молчи. Бог дал мне на Москву поглядеть. Москва скрылась, и глаз уж мне больше не надобно. — И крепко, сердито стукнул кулачком о стену кареты. — Я о царе Иване, о разуме его высоком слова высокие на Соборе говорил. Но ведь царь Иван поле сеял, а мы на том поле снопы вяжем. Все черные. С червями вместо зерен… Боже мой! Боже мой! Одною неправдой живет Русь! Страдалище наше!
…Отзвонили колокола, но след за патриархом Иовом еще не запорошило. Царь Василий места себе не находил во вдруг наступившей тишине.
Прощение Иова свято. Но ведь не Иов пришел в Москву, а был зван… Не оттого ли и вести худые? Воевода лжецаревича Петра — Господи, сколько их, самозванцев, на Руси! — князь Андрей Телятевский побил под Веневом князя Хилкова, а потом князя Воротынского, занял Тулу и Дедилов.
И хоть плакало сердце и душа металась, но царский ум запер и сердце и душу в темный чулан на замок.
— Господи! Не суди царя за дела его царские! — помолился Василий и позвал, как научали советники, немца Фидлера.
Фидлер вызвался своею волей идти в Калугу и отравой извести проклятого Ивашку Болотникова.
Фидлер был черняв, глазаст. В лице никакого лукавства.
Ему поднесли икону. Приложился, слова клятвы говорил твердо, с глухой страстью:
— Во имя Пресвятой и Преславной Троицы, клянусь погубить ядом Ивана Болотникова… Да отрешит меня навеки от небесного блаженства Иисус Христос, да покинут меня все ангелы и овладеет телом и душою дьявол, коли обману моего государя. — Снял с пальца перстень с ядом, показал иконе. — Этою отравой погублю Болотникова, уповая на Божию помощь и на святое Евангелие.
Шуйский поежился от такой клятвы, но ничего не сказал, спросил о деле:
— Тебе дали деньги?
— Мне дали лошадь и сто рублей, — ответил Фидлер. — Обещали еще дать.
— Ты получишь поместья на сто душ, ежегодный твой оклад будет триста рублей.
Фидлер поклонился по-русски, рукой пола коснулся.
«Хитрая бестия», — с тоской подумал Шуйский и ничего не стал менять.
Как колокол от большого ветра гудит и дрожит, так гудела и дрожала калужская земля. Пустотою на калужан веяло, неуютом, а отчего — не понять. Не сразу и не все догадывались: убывало земли и прибывало неба. Под топор пошли леса, стеной стоявшие кругом города. Царские воеводы Мстиславский, Скопин-Шуйский, Татев, не надеясь ни на войско свое, ни на пушки, погнали окрестных крестьян валить боры. Деревья разделывали на плахи, свозили в стан. Воеводы назначили сжечь Калугу. Бог с ним, с городом, коли в пламени сгорит проклятье царства, сама Смута.
Особенно досадили царю Шуйскому немцы. Честнее слуг не бывает, а тут целая полусотня присягнула Вору. А уж от дьявольского скоморошества Фидлера у царя зубы ломило. На весь белый свет опозорил. Пил с Болотниковым кубок за здравие царя Дмитрия, рассыпая по столу деньги, данные в награду за отравление.
Шуйский плакал, узнав про нестерпимую измену, на люди не хотел показываться. Спасибо патриарху Гермогену, приезжал ободрять, похвальное слово сказал:
— Как царю за царское свое величество, за честь государскую не заступиться! Уж не добро плодит добрая русская земля, но худо. Не правде нынче воля, но кривде. Злодейство за плечами стоит… Даже тихие люди, оскудев умом, норовят своровать против царя и государства. Покарай, Господи, врагов государевых! Господи, дай царю мужества творить суд и расправу над всей мерзостью, подтопившею русскую землю.
Шуйский обрадовался заступничеству патриарха. Тот все ворчал, все судил и вот опамятовался наконец. Понял: упряжек много, а колесница одна, в одну сторону надо тянуть, чтобы ехала. Как царю без благословения патриарха воевать против своих же христиан? А с благословением и город можно сжечь без оглядки.