— Погибли! — тихонько плакала старушечка и все тянулась рукой до иконы Божией Матери, чтоб к ризе прикоснуться, но старушку толкали, и рука ее не достигала спасительной святыни.
Гермоген, изумленный грубостью горожан, разгневался, вырвал руки у тащивших его, оттолкнул бунтовщиков и пошел назад, к собору. Но его схватили, потянули, упирающегося, подняли, в воздухе развернули, а потом погнали на Красную площадь тычками в спину; и малые ребята кидали в патриарха замерзшими лошадиными котяхами, а тут еще попалась им куча строительного мусора, бросали песок, глину пригоршнями.
Втащили патриарха на Лобное место растрепанного, в облачении оскверненном, будто служил не в соборе, а на мельнице. На белом клобуке над золотым шестикрылым серафимом грязное пятно, в бороде ком земли, риза заляпана.
Но стал Гермоген перед людьми, и так стал, что смолкли и опустили глаза. Тимошка Грязной, перепугавшись, как бы настроение толпы не переменилось, выскочил на Лобное место и, тыча пальцем чуть не в самое лицо патриарха, заорал:
— Скажи, всю правду скажи! Шуйский избран в цари его похлебцами! Кровь русская рекой льется. А за кого? За него, за блудню, за пьяницу горького, за дурака набитого, за мошенника-казнокрада! Люди, разве я не правду говорю?!
Ожидал одобрительного гула, но услышал звонкий и ясный отклик:
— Врешь! Сажали Шуйского в цари бояре и вы, дворяне-перелеты. Сам собой в цари не сядешь. Пьянства за Василием Ивановичем не знаем. Да если бы и был он, царь, непотребен и неугоден народу, так его одним шумом с престола не сведешь. То дело боярской Думы и Собора всех земель!
Пришлось и Сунбулову поспешить на Лобное место.
— Вы орете по глупости своей! Шуйский тайно сажает нас, дворян, на воду, жен и детей наших терзает и побивает.
— Да сколько же вас побито? — спросил Сунбулова Гермоген.
— С две тыщи!
— Побито две тысячи, и никто об этом до сих пор не знает?! — поднял руки Гермоген, призывая народ к вниманию. — Когда убиты люди? Кто? Имена назови!
— Наших людей и сегодня повели сажать на воду! — брал на глотку Сунбулов. — Мы людей наших послали, чтоб их вызволить.
И, чтоб отвлечь народ, велел подьячему из своих читать грамоту. Грамота была написана от имени городов. Обвиняла Шуйского в государственной немочи, уличала в том, что избран он в цари одной Москвой.
— Не люб нам Шуйский! — крикнул Сунбулов. — Чем больше будет сидеть, тем больше крови прольется.
— Другого в цари изберем! — вторил Гришке Тимошка.
— Ни Новгород Великий, ни Казань, ни Псков, ни иные города — никогда государыне Москве не указывали, — сказал Гермоген. — Москва указывала всем своим городам. Государь царь и великий князь Василий Иоаннович поставлен на царство Богом, властями царства, христолюбивым народом русским. Василий Иоаннович — царь добрый, возлюбленный, желанный всем народом, всеми землями. Вы, дворяне, забыли крестное целование, восстали на Божьего помазанника. Терпеливый и мудрый царь наш, я знаю, и это вам простит, да не простит Бог!
Патриарх покинул Лобное место, прошел сквозь молчащую толпу.
Заговорщики, обгоняя патриарха, кинулись в Кремль, требуя царя. Шуйский вышел к ним без страха и сомнения.
— Вы хотите убить меня? Убейте, я готов принять венец мученика. Но знайте, от царства я не отрекусь, ибо оно держится царем. Без царя Россия разбредется. Хотите иного царя, соберите Земский собор. Ни ваше, ни чье другое своеволие для меня — не указ.
Не имея поддержки в народе, бунтовщики побежали вон из Кремля, из Москвы — в Тушино.
Гермоген послал бежавшим две грамоты. В первой призвал к раскаянью, ибо «Царь милостив, непамятозлобен, вины вам отдал, ваши собственные жены и дети на свободе в своих домах живут». Во второй грамоте воззвал к чувству Родины. «Мы потому к вам пишем, что Господь поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому царству врагов своих не припускали, но и сами ходили… в незнаемые страны, как орлы острозрящие и быстролетящие… и все под руку покоряли московскому государю царю».
Часть беженцев, вняв голосу патриарха, вернулась.
От царя вышло напоминание прошлогоднего указа от 25 февраля 1608 года. Холопы, добровольно перешедшие на сторону законного, избранного Собором государя, получают волю, а взятые в плен подлежат наказанию и возвращаются к прежним господам, в вечное холопство.
Дворянский бунт обошелся без крови, без казней. Марья Петровна даже не поплакала. Может, напрасно не поплакала, в сердечке страх утопила. На первой неделе поста приключилась с ней болезнь нежданная, жестокая. Выкинула царица. Не стало у нее радости, а у царя не стало опоры.