Все сосланные Борисом Годуновым были возвращены в Москву, не забыл государь и о Семионе Бекбулатовиче, вернул ему московский двор, позволил царем именоваться. Князья Шуйские тоже недолго пробыли в ссылке. Через полгода им разрешили приехать в Москву, в свои дома. Всех троих снова пожаловали боярством и вотчинами.
Царь Дмитрий был человеком великой смелости, ума веселого и дружеского.
Встречать невесту решил вместе с народом. Василию Шуйскому сказал:
— У батюшки моего на свадьбе с моей матушкою ты был дружкой, а у меня будешь тысяцким. Собирайся, снаряжайся, со мной пойдешь.
Посмеиваясь, напевая, повел Василия Ивановича в спальню, где оба они оделись в платья простолюдья и поспешили на улицу.
Лицо у Дмитрия горело нетерпением, он все оборачивался к Шуйскому, все посмеивался. У Василия Ивановича сердце екало: славный, искренний человек. Как же он такую ложь терпит? Какое терпит — купается во лжи, всякий день, всякий час. Не убить его — все царство изолжется. Уже и так — не Богу служит Русь, но Божьему врагу.
Дмитрий тронул князя за руку.
— Чего пасмурный? Не бойся! Я этак по Москве гуляю чуть не каждый день. — И подтолкнул по-приятельски: — Невесту нашел?..
— Нашел, государь.
— Тс-с! Кто?
— Девица Буйносова.
— Хороша?
— Хороша, государь.
— Тихо, говорю!.. Обещаю у тебя на свадьбе тысяцким быть.
Вихрем Москва встретила Дмитрия, бурей — царскую невесту.
Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, казалось, мётлы метут небо.
Перед городской заставой пани Марину приветствовали дворяне, стрельцы, казаки. Все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.
Народ лез к дороге поглядеть на ясновельможную пани, на государыню свою.
…Лицо Марины светилось. Во сне не приснится таких почестей, такого множества радостного народа.
— Краса неземная! — ахала красавица стрельчиха, не завидуя, но любя.
— Солнышку нашему царю и царица — солнышко! — откликались подруги.
— Они любят ее! — шептал Дмитрий Шуйскому.
— Тебя тоже любят.
Дмитрий посмотрел на Шуйского, засмеялся.
— А что меня не любить? От меня народу много будет доброго.
И тянул тысяцкого за собой, продираясь через толпы.
Над Москвой-рекой был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре. Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретой скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретой катило еще тринадцать карет с боярынями, с родней жениха и невесты. Бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.
За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.
Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То был торжественный въезд послов польского короля Гонсевского и Олесницкого.
— Что-то больно их много… — засомневались москвичи, и тотчас люди Василия Шуйского принялись разносить слушок:
— Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает Литве русскую землю по самый Можайск.
Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.
— Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, — начал Шуйский.
— Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, — рассердился Куракин.
— Мы для того здесь, чтоб забыть друг другу старое, — сказал Голицын.
— Истинно, истинно! — воскликнул Шуйский. — Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.
— Этой клятвы мало, — не согласился Голицын. — Дадим обет — не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.