Стив шел по шумным, ярко освещенным улицам Лондона, высоко подняв воротник пальто. Он не знал, что делает тут, зачем раз за разом проходит одним и тем же маршрутом, теряясь в толпе, мимикрируя, прячась. В своей жизни он делал множество неприглядных вещей, выполнял грязную, но необходимую работу, чтобы мир был лучше.
Теперь же он ощущал, как глубоко запрятанное личное, почти погребенное под понятиями долга и чести, под жаждой справедливости, словно под спудом, пробивалось сквозь толщу наносного, как первые зеленые ростки сквозь влажную, еще холодную землю.
Ледяной порыв влажного ветра обжег лицо, вскинул полы пальто, растрепал длинный шарф, хлестнув им по лицу, но Стив продолжал идти, стараясь не упустить из виду ничем не приметную спину, обтянутую темно-серой курткой.
Стив не знал, что делает тут, среди бесснежной лондонской зимы, зачем ходит по улицам одним и тем же маршрутом, будто его тащит за поводок невидимая рука.
И на этой руке он знал каждую выпуклую венку, помнил тонкий шрам на безымянном пальце и более светлую кожу на сотни раз сбитых костяшках. Стив снова нашел глазами широкую спину и прибавил шаг: невидимый поводок натянулся до предела, предупреждая о том, что он вот-вот потеряется в шумной радостной толпе.
Магазин, кофейня, небольшая лавочка со свежими фруктами, остановка у большой витрины с антикварными вещами. Потом они свернут в неприметную подворотню, попетляют по закоулкам, а после он в одиночестве будет стоять под порывами все того же ледяного ветра и ждать, когда загорится крошечное окошко под самой крышей.
Стив не знал, почему не решается перешагнуть глубокую пропасть в семьдесят лет, приблизиться вплотную. Может потому, что уже пытался: замешкавшись у лотка с яркими мандаринами, он почти нос к носу столкнулся с тем, кого так и не смог ни забыть, ни отпустить. Прозрачные серые глаза тогда скользнули по его лицу, не узнавая, уголок губ дернулся в пародии на улыбку, и Баки, его Баки, которого он так отчаянно искал, простужено произнес:
- Простите.
Стив замер, а потом вдруг ответил совсем не так, как собирался:
- Это моя вина.
Эти слова жгли за грудиной, травили его изнутри, жрали медленно, как опухоль. А Баки, не узнавая, кивнул, забрал свой доверху заполненный пакет и ушел, равнодушно развернувшись спиной.
Лондон был серым и холодным, и чем больше на улицах появлялось новомодной иллюминации, чем больше елок зажигалось в окнах, тем более одиноким чувствовал себя Стив. Вспоминалась полуголодная юность, веселая, довоенная: каток, яблоки в карамели, смех девушек, всегда окружавших Баки, и то, как Стив любовался, почти открыто, жадно – им же.
Прошло почти столетие, но для него ничего не изменилось: он так же готов ходить тенью за Баки, боясь своим вмешательством разрушить хрупкий мирный быт, которым тот оброс, латая прорехи в жизни, и принести с собой грязь тяжелой работы на благо общества, в которое Баки никогда не верил, свои дурацкие идеалы, из-за которых он уже однажды погиб.
Баки хорошо и без него. Баки жив, он дышит, ходит по ярко освещенным улицам, иногда замирая у витрины антикварной лавки с выставленным в ней граммофоном, он почти улыбается хорошенькой официантке в кофейне на углу, ему есть куда вернуться после прогулки.
Он здесь, на расстоянии вытянутой руки, и в то же время – бесконечно далеко. Стива сводило с ума это ощущение. Он по-прежнему один - решил три недели назад, там, у лотка с солнечными мандаринами, что Баки без него лучше. Решил за них обоих.
Постояв еще немного, Стив в последний раз взглянул на занавешенное плотной тканью окно и пошел обратно: в пустой гостиничный номер с узкой кроватью и видом на кирпичную стену, в свою жизнь без тепла, полную холодного долга, который он никак не отдаст.
***
Это, пожалуй, первое его жилье, где он не чувствовал, как давят стены, хотя сама по себе квартирка и крошечная, но ему здесь было на удивление спокойно и даже уютно. У него есть деньги, он может себе позволить больше пространства и жилище подороже, но не хочет.
Не сейчас.
Не готов.
Может быть, когда-то позже.
Скорее всего - никогда.
Последний год, а то и больше, был похож на какую-то странную охоту, только дичь теперь не человек (как бывало раньше), теперь он охотится за собственной памятью. Но эта лживая сука постоянно ускользает. Вот, кажется, мгновение - и что-то станет ясно, но нет.
Улицы города казались иногда донельзя знакомыми, но стоило оглянуться - и снова нет, все обман. Мелькнет в толпе смутно знакомое лицо, и все внутри напрягается, натягивается, как струна. Он еще не знает, бояться ему этого сходства или радоваться ему, но опыт подсказывает, что лучше отнестись с опаской.
Вот и человек, встреченный недавно на рынке Боро. На какой-то миг его лицо показалось невозможно знакомым, практически родным. Миг прошел, и его слова все разрушили:
- Это моя вина.
Это прозвучало неправильно. Вот только откуда взялась стопроцентная уверенность, что никто и никогда раньше не говорил ему этим голосом подобных слов? Память - лживая сука.
Он даже в собственном имени не уверен полностью.
Там, в не таком уж и отдаленном прошлом, кто-то назвал его - Баки. Дурацкое имя. Не имя даже, а какая-то собачья кличка, вот только в новых документах он теперь обозначен, как Баки Бронкс.
- Почему Бронкс? - удивленно спросил тогда «решатель» без особой надежды услышать что-то в ответ.
- Потому что не Бруклин, - ответил он сквозь кривую усмешку.
Задал дурацкий вопрос, так и ответ получи - дурацкий.
Но документы получены и деньги заплачены, а в мире появился новый человек, законопослушный гражданин, рантье - Баки Бронкс.
Если бы кто-то решился его спросить, откуда он знает, как пристроить деньги так, чтобы безбедно прожить на проценты, он бы смог разве что пожать плечами. Он даже этого не помнит.