Баки не помнит его. Не помнит их. Все-таки, странная вещь - человеческая психика. Стив был готов с закрытыми глазами нарисовать каждую морщинку, каждую неопрятную прядь волос Зимнего Солдата, в котором с замиранием сердца узнал Баки там, в не таком уж далеком прошлом. А Баки не помнил ни Стива, ни Лондон. Видимо, с его психикой сделали что-то настолько ужасное, что он и себя, скорее всего, вспоминал разномастными фрагментами.
Стив несколько раз наблюдал, как Баки мысленно будто наталкивался на что-то: замирал на половине движения, будто потеряв какую-то нужную мелочь. Или, наоборот, долго рассматривал что-то: гигантское «Лондонское око» (в тридцатых колесо обозрения было только на Конни Айленде, и Баки всегда приходил от него в восторг); стеклянную витрину булочной на углу, жадно вдыхая ароматы корицы и свежайшей выпечки, что разливались в холодном воздухе теплой волной; светящиеся в окнах первых этажей елки; разнообразные принадлежности для художников в маленьких магазинчиках.
И вот однажды, почти под самое Рождество, случилось то, чего Стив подспудно боялся все это время. Баки оказался не один. Рядом с ним шел смешно нахохлившийся юноша, почти мальчишка: худой до синевы, невысокий, немного сутулый. Он, щурясь, прятал лицо в красном шарфе крупной вязки и оступался через шаг. То, как Баки инстинктивно ловил его, не давая расшибить голову о мерзлый асфальт; как поднимал руку, чтобы поправить шарф, но отдергивал ее в последний момент; как встал на том самом мосту так, чтобы прикрыть щуплого собеседника от ветра; как тянулся за сигаретами и снова опускал пачку в карман, - делало Стиву больно почти физически.
Он понимал, что мальчишка до боли похож на него до сыворотки, и что тот чудный набор, который Баки купил вчера в лавке «Все для художника», наверное, предназначался новому другу, и что Баки не мог вечно быть один и заслуживал счастья. Но под этими правильными, логичными, совестливыми мыслями проступало яростно-жадное собственничество. От несправедливости было горько, и если бы Стив мог, он бы в этот самый момент отказался от сыворотки, только чтобы Баки все так же ловил его за локоть, мягко выговаривая за неосторожность, и поправлял шарф, и смотрел с улыбкой, спрятавшейся в самых уголках вновь оживших глаз. И чтобы можно было уйти с ним слушать граммофон, наряжать елку фантиками и самодельными игрушками, пить глинтвейн, а потом…
Кровь бросилась Стиву в лицо от этого «потом». Потому что потом было все. И стыд, и боль, и ослепительное, невозможное счастье – до самого конца. До войны. До нового тела, к которому, казалось, Баки так и не привык. До долга, который лишил Стива самой сути жизни. До чертовой холодной зимы сорок пятого.
До конца.
***
Стивен пытался отказаться, но судьба умеет шутить не хуже памяти. Когда он спустился на свой этаж, то кот, вырвавшись из рук, юркнул в приоткрытую дверь, и от поднявшегося сквозняка та захлопнулась, как назло: мгновенно, на глазах, прямо у него перед носом. Так что пришлось вернуться и сдаться на милость соседа.
Баки возвращение парня абсолютно не огорчило. Чайник вернулся на плиту, перед Стивеном открылась полка, на которой выстроился не один десяток жестяных банок с чаем. Через полчаса с балкона был извлечен истошно вопящий Роджерс. Только домохозяин, которому они позвонили сообщить о случившемся, подвел, сказав, что сможет прислать человека, который откроет замок, только завтра.
Это также абсолютно не огорчило Баки, а после третьей чашки чая с парой ложек виски уже не особо огорчало и Стивена, который захмелел, кажется, от одного запаха алкоголя, и уж тем более не огорчило кота, которому открыли банку рыбных консервов и рядом поставили мисочку с водой. Тот, наевшись, вдруг запрыгнул всем своим немалым весом на колени хозяина жилища, некоторое время потоптался, устраиваясь удобнее под его недоуменным взглядом, а потом начал громко и до того довольно мурчать, что смех разобрал уже и Стивена, и Баки. Роджерс на это лишь недовольно дергал ухом: расшумелись тут, понимаешь ли.
Они разговаривали долго, точнее говорил, в основном, Стивен, и к тому времени, когда уже пора было укладываться спать, Баки знал практически всю его жизнь. Что парень родился и вырос именно в этом самом доме, раньше жил с родителями, а теперь они переехали в Ирландию, в Дублин, и он каждое лето ездит их навещать. Что Стивен художник, точнее, учится на художника, и иногда ему даже удается этим что-то заработать, проиллюстрировав пару детских книжек, несколько статей для психологических журналов и продав одну-две картины. Баки теперь знал, что у Стивена не очень складывается общение со сверстниками, потому что он, как теперь говорят, постоянно «на своей волне», а с девушками не везет и подавно. Впрочем, он об этом особо не сожалеет, потому что ему больше нравятся парни. Родители от этого, конечно, не в восторге, но относятся терпимо, видимо, еще не потеряв надежды, что со временем это пройдет, как юношеская блажь.
Баки думал, что все-таки очень странно, что человек может вот так, смело и запросто, рассказать такие вещи о себе. Он не уверен, смог бы он сам сказать:
- Мне тоже больше нравятся парни, - прозвучало в тишине кухни под уютное кошачье мурлыканье.
И Стивен неожиданно улыбнулся в ответ.
- Вы, полагаю, тоже нравитесь парням, ну... и девушкам тоже. Вы красивый... в отличие от меня.
Баки хотел возмутиться, опровергнуть, но не нашел слов, так что у него получилось только что-то невнятно пробормотать и помотать головой.
На душе впервые за долгое время было поразительно спокойно, и почему-то казалось, что он все это уже где-то видел, вот только диван, который они раскладывали перед тем, как улечься на нем спать вдвоем, казался гораздо более удобным, чем постель, на которой ему приходилось спать в прошлом. Да что там, вдвоем на нем оказалось гораздо удобнее спать, чем одному.
Даже просто спать.
В ногах мурлыкал засыпающий Роджерс, а за окном скулил ветер. Зима в Лондоне в этом году выдалась удивительно холодная, и даже несколько раз выпадал снег, а по Темзе плыли тонкие и хрупкие, бликующие в мутной воде пластины льда. Вот кто бы еще что-то говорил про глобальное потепление.