Об ордынской правительнице как раз нынче матросики и говорили, косясь на низкие и лесистые ливонские берега, тянувшиеся по правому борту. Особенно не унимался юнга, по-новгородски – «зуек», ма-аленькая такая птичка, на которую как раз и походил юнга – светлоокий, рыжий и веснушчатый до такой степени, что даже не было видно щек. Звали парнишку Тимошей, а кликали все просто – Рыжий – или еще – зуек. Вот этот Рыжий-то всю команду на дальних переходах обычно и забавлял – за то по большому-то счету в юнги и взяли.
Нынче же что-то про Орду разговор зашел – судно исправно шло по ветру хорошо знакомым путем, палуба была надраена – больно смотреть, все работы по кораблю исполнены, что еще делать-то? Только лясы точить.
– Говорят, великая ханша Айгиль нраву злобного, а на вид – ну, сущая ведьма! Старая вся, морщинистая, глазки узенькие – татарка ведь – лицо, как блин, а щеки такие, что…
– Ты на свои щеки посмотри, чудо брехливое! – не выдержав, расхохотался один из ушкуйников, десятник Фома, до того спокойно облокачивавшийся на увешанный красными щитами фальшборт и внимающий отроку вполне даже благостно.
– А что? – Зуек ничуть не обиделся – он вообще никогда ни на кого не обижался, не имел такой дурацкой привычки: ну, насмехаются люди, так и что с того?
И это еще с какой стороны посмотреть: можно ведь сказать – насмехаются, а можно – просто смеются, веселятся, радуются. И все ему – рыжему зуйку Тимоше – благодаря. Да никто юнгу не обижал, разве вот сейчас только ушкуйник, так тот, сразу видно – злодей, разбойник из разбойников: в ухе серьга золотом горит-плавится, пальцы перстями унизаны, сабли рукоять – самоцветами, кафтан свейский, с узорчатым поясом, на ногах – высокие сапоги, а уж лицо… вот уж кто про щеки молчал бы! Уж точно, на свои бы посмотрел – бритые, будто немец какой! Но бритые, может, день назад, а то и все два, и ныне синеватостью темной щетинившие, будто несжатая до конца стежня. Вообще, Фому на ладье сторонились, как и ушкуйников его, лиходеев… И зачем только кормчий Амос Кульдеевич таких на борт взял? Говорит – от разбойников… так вот они теперь, на корабле и есть – разбойнички-ушкуйнички – а кто же?
– Я ж не сам по себе вру, дяденька, – улыбнувшись, учтиво отозвался Тимоша. – Просто передаю то, что своим ушами на торговой стороне слыхал от гостей сурожских.
– Врут твои гости сурожские, как сивые мерины! – расхохотался ушкуйник и, неожиданно потрепав отрока по плечу, уселся на скамью-банку рядом. – Ты не обижайся, зуек. Просто я царицу Айгиль видел – в походе ордынском с князем великим был.
– Ах, вон оно что!
Свободные от вахты матросы обступили ушкуйника широким кругом, даже шкипер Амос Кульдеевич – и тот, ухмыляясь в усы, подошел, – бывалого-то человека всегда интересно послушать.
– Расскажи, Фома, расскажи!
– Да не рассказчик я…
– Так, говоришь – у самого князя Егора служил?
– У воеводы Никиты по прозвищу Купи Веник.
– О! То человек знаменитый. Воин! Так что ханша?
– Никакая она не старая, – улыбнувшись, ушкуйник мечтательно посмотрел в небо, на белых, кружащих над мачтами чаек. – Наоборот – молода, даже очень. И красива – как солнце, не отвести взгляд. Худовата – да… как и наша княгинюшка, но красавица, и, говорят, умна. К людям молодая ханша приветлива, за что народ ее и любит, но на расправу крута…
– Все они на расправу круты, – хмыкнул кто-то, и кормчий тотчас же погрозил охальнику кулаком – мол, ты тут смотри, паря, не очень-то власть критикуй, не то…
Так вот почти до самого вечера и проговорили, а вечером погода испортилась, как оно обычно на море Варяжском бывает? Ветер злой да колючий подул, погнал волну, натянул исходящие мелким дождем тучи, да так, что кормчий решил ночью в бухточке знакомой на якорь встать, отсидеться. Так-то, если погода позволила, можно было бы и ночью идти – просто мористее взять, чтоб, не дай бог, не наскочить на песчаную отмель. Да Амос Кульдеев тут все мели знал! И все же непогодь решил переждать – оно спокойней как-то.