Любому милиционеру, любому дружиннику зубы заговорит, и всегда их ватага сухой из воды выйдет. С Костромой ничего не страшно.
А Костя продолжал невозмутимо, только глаза веселые поблескивали:
— Научно говоря — эпидемия, а если у животных — то эпизоотия, но поскольку мы хоть и не люди, конечно, люди уроков не срывают, но все же ближе к людям, то я настаивал бы на слове «эпидемия», если, конечно, не бояться иностранных терминов…
— Ко-стро-мин!
Казалось, еще мгновение — и Елена Васильевна тоже хлопнет дверью и уйдет из класса, и тогда что? Тогда суд и расправу Фролова будет творить, директор школы, а это в интересы девятого класса не входило.
— Кончай, Кострома! — зашептали со всех сторон.
Но Костя и сам уже успел шепнуть Маше: «Ну что? Пойдем сдаваться?» — и объявил, что во всем виноват он, Костя Костромин, он зачинщик, и тут же поднялась Маша и сказала, что это она во всем виновата, что она наперед знала, как все будет, но мер не приняла, и еще встали двоюродные братцы Медведевы, и неразлучная тройка — Игорь, Сергей и Анка — поднялась, и Наташа Лаптева, групорг, тоже сочла себя виноватой, а Козликов вскричал обиженно:
— Да вы чего? Чего? Меня же выгоняли! Меня! Из-за меня всё!
Елена Васильевна не выдержала. Ну что это ей со всех сторон твердят: «Семьветровские, семьветровские, бандиты, беспризорники двадцатого века!» Ну, какие они бандиты? Все бы такие бандиты и беспризорники были…
— Кого же наказывать? — сдерживая улыбку, спросила Елена Васильевна, деловито советуясь с классом. Ей сейчас же ответили:
— Всех! Весь класс!
— Всех! — передразнила ребят Елена Васильевна. — Это мне известно: для вас нет больше удовольствия, когда вас всех сразу ругают и наказывают. В такие минуты вы просто отдыхаете!
Нет, этого удовольствия она им не доставит. Но на том суд и расправа кончились, приступили к литературе, а там пошли своим чередом стереометрия, химизм доменного процесса, история первой пятилетки… Кто сказал, что время Ломоносовых ушло? Да вот же они, Ломоносовы, в любом девятом-десятом классе сидят, во всех науках мастера…
Правда, поневоле мастера, но это деталь.
Маша спросила Костю Костромина:
— Ну что? Доволен? Успокоился?
— Машенька! — сказал Костя. — Маша! Неужели ты думаешь, что мне в жизни так мало нужно?
— А что тебе в жизни нужно. Костя?
— Много-много-много-много-много, — протянул Костя, — и еще ложечку, успел добавить он и откликнулся на вызов физика Лося:
— Я, Виктор Петрович!
— Решил задачу?
— Да, Виктор Петрович!
— Покажи.
— А я в уме, Виктор Петрович.
— В уме? — прищурился молодой физик Лось и погладил круглую свою бородку. — Иногда бывает… Иди к доске, покажи, в чем Багаев ошибся.
Роман Багаев, великий доставала, давно уже томился у доски, решая задачу. Костя подошел и сразу увидел, что физик хотел его подловить.
— Багаев ошибся? — трагическим шепотом произнес Костя. — Роман Багаев в расчетах никогда не ошибается! У него мощная интуиция! — И Костя восстановил пропущенный Романом ход в вычислениях.
— Костромину — пять, Багаеву — три, все по местам, — объявил физик, но тройка в расчеты Романа не входила.
— Мне — четыре, — кротко сказал он, не трогаясь с места.
— Три, — сказал Лось.
— Четыре.
— Три.
— Четыре.
— Три, за что четыре? — поинтересовался Лось.
— За интуицию.
— Три.
— Ладно, балл за вами, — великодушно объявил Багаев и пошел на место.
— Получишь с Костромина, — сказал вдогонку Лось, а Костя тут же отозвался:
— Зайдите после обеда!
Урок прошел спокойно, ничто не предвещало нового разворота событий, но после звонка физика Лося окружили три технаря — Лапшин, Щеглов и Зверев и попросили разрешить их спор: Щеглов придумал средство для торможения самолета при посадке, разворот одного двигателя на 180, а язвительный Лапшин, решительно всех на свете презиравший за техническую безграмотность, уверял, что Щеглов безмозглый дурак и что необходимая для такого поворота установка будет тяжелее веса самолета.
Лось задержался:
— Давайте посчитаем, я в уме не умею.
Они сгрудились вокруг учителя, а тот принялся за расчеты, тихонько напевая:
— Умна, умпа, умпа-пара… Умпа, умпа, умпа-пара…
Кантри-стиль.
— Что? — переспросил Лапшин, ненавидевший всякое незнание, и особенно свое.
— Кантри-стиль, — повторил физик. — Мелодия ваша…
И как тут оказался Костя? Через минуту все напевали: «Умпа, умпа, умпа-пара», а Костя дирижировал сдержанными жестами и наклонял голову, как руководитель большого оркестра, оценивающий игру.